Корсары султана. Священная война, религия, пиратство и рабство в османском Средиземноморье, 1500-1700 гг.

Что же касается отправления естественных надобностей, то ситуация выглядела столь же неутешительно. Если корсары еще могли справить большую нужду на краю судна, то сотням гребцов, закованным в колодки, приходилось для этого пользоваться ночным горшком прямо на банке[916]. Причем, как сообщает Педро, вечером для отправления малой нужды они использовали те же миски, из которых ели днем[917]. И только век спустя, при жизни Грациана, рабам уже позволялось на закате дня выйти на рамбаду и там «избавиться от природного бремени» (expeler la carga de naturaleza)[918].

Накапливавшиеся на судне испражнения выносили в трюм (sentina), но пусть даже его чистили ежедневно, никто не мог выдержать «зловоннейший запах», исходивший от человеческого существа (pessimus foetor ex ea exhalat, magis quam ex quacunque latrina humanorum stercorum)[919]. Поэтому галеры иногда затапливали для очистки[920].

Еще одним моряцким бедствием стала цинга – смертельное заболевание, которое сопровождали мышечные спазмы; боль в суставах; слабость; истощенность; воспаление десен; уменьшение эритроцитов в крови; раздражение кожи и психологическая неуравновешенность. Вообще-то болезнь открыли еще во времена крестовых походов, но до конца XVIII века никто не понимал, что она возникает вследствие недостатка в организме аскорбиновой кислоты, или же витамина С. Особенно уровень смерти от цинги зашкаливал на севере. Так, на британском флоте количество ее жертв намного превышало число погибших в войнах. Впрочем, в Средиземном море от нее спасали вино, уксус, оливы и квашенина. Испанцы не напрасно называли цингу «голландским недугом». Мишель Хеберер лично видел, как галеты, промоченные уксусом и оливковым маслом (Baumöl), поднимали на ноги даже самого больного человека[921]. Да и сама цинга начинала проявляться лишь на второй месяц плавания, отчего ее вряд ли стоило ожидать в корсарских походах, длившихся по 40–50 дней.

Но на корабле убивали не только болезни. На голландских судах к покойникам причисляли и тех, кто всего лишь упал в море[922]. Членов экипажа, не умеющих плавать, хватало и на корсарских кораблях, особенно среди солдат. Например, когда Али Биджинин уплыл от янычар, бросив их на палубе голландского корабля, на который сам же и напал, часть турок, побоявшись броситься в море, была вынуждена сдаться врагам[923].

Когда судно брали на абордаж, гибли и гребцы, закованные в колодки; кто-то умирал и от жажды в зной, – причем, как мы уже упоминали в предыдущем разделе, подобная участь постигала не только невольников. Здесь следует добавить лишь то, что рабы, по сведениям ряда источников, сводили счеты с жизнью, не выдерживая истощения и каторжных условий. Принимая во внимание преувеличения и провокационный характер невольнических воспоминаний, стоит заметить, что подобного рода утверждения вызывают немало сомнений, и нелишним будет спросить, часто ли в таком случае случались самоубийства на палубе, даже если они и происходили?[924]

В шторм с гребцов снимали кандалы. Моряки с солдатами и сами, раздевшись догола, надевали спасательные круги – варили (тур. varil – бочонок) или тулумы (тур. tulum – бурдюк), вероятнее всего, сделанные из коровьей кожи[925]. И даже такой опытный моряк, как Сейди Али-реис, с началом бури освободил рабов в страхе за них, еще и пообещав мекканским нищим 100 флоринов, – океанские штормы с их волнами, походившими на горы, явно были намного опаснее средиземноморских[926].

Впрочем, не стоит пренебрегать и последними. О панике, которую они сеяли, ярко повествует Диего Галан. Пока ветер ломал на галере мачты, гигантские волны заливали палубу от носа до кормы, выдирали паклю из законопаченных швов; буря сносила в море бочки и веревки; шлюпки, печку, курятник, штурвал и весла – все расшвыривало по палубе. Пять из шести якорей немедленно бросали в воду, чтобы удержать корабль на месте, последний же приберегали на крайний случай; именно он, наверное, считался самым ценным. Но и там, где каждый прежде всего заботился о себе, корсары не забывали расковать ноги невольникам прежде, чем произнести салават[927]. Кто знал, не спутает ли Левкофея все планы Посейдону благодаря их милосердию? Не примчится ли на помощь Одиссею? И пока все рыдали, обняв друг друга и ожидая смерти под водой или же удара о скалу, можно было спастись, если удавалось остановить корабль, столкнув его с другой галерой и бросив якорь[928].