Корвет «Бриль»

— Ты веришь Мартину, мальчик?

— Не знаю, сэр. Похоже на притворство…

— Мартин и Курт — одного поля ягода, мальчик. Не надо им верить.

— Я тоже считаю, сэр. Стою я на вахте, сэр, и вдруг Мартин шасть ко мне в кочегарку…

И Пино начал вспоминать вслух; каким непривычно любезным и ласковым был Мартин в тот вечер и какое странное пари он предложил. И как Пино выиграл пари, повалявшись в ящике с тряпьем, примерив его к себе…

— А я смотрел на руки, как вы советовали, — прибавил Пино.

— И что же, мальчик?

— Нехорошие у него руки, лживые, сэр. Он вертит пальцами за спиной, вертит и вертит, сэр, точно исподтишка показывает какие-то фокусы.

Капитан тихо, очень тихо засмеялся, потом все его тело затряслось от глухого кашля.

— Не закрыть ли окно, сэр? — спросил Пино.

— И так душно, мальчик. Ты лучше погаси верхнюю лампу. Режет глаза.

Пино повернул выключатель. Каюту залил полумрак, — остался гореть только ночник на тумбочке, закрытый стеклянным цилиндром. Сейчас на стекле ясно обозначились быстрые, пенистые водопады среди черных скал. Они наполняли каюту кружением теней. Но лицо капитана на подушке было по-прежнему белым. Оно словно светилось тоже.

— Занятная игрушка, мальчик?

— Да, сэр!

— Я так и не удосужился заглянуть, что за механизм у нее внутри. Так ты говоришь, нехорошие руки у Мартина?

— Именно, сэр.

— Он на судне?

— Нет, сэр. И Шольц на берегу. Он в городе, сэр, в ресторане. У боцмана сегодня день рождения, и он повел туда целую компанию.

— Отлично, мальчик! Им вовсе не нужно знать, что ты бываешь у меня.

— Конечно, сэр. Вот еще какое дело: боцман, уходя, велел оставить за бортом штормовой трап. А старший механик уже купался, и трап-то вроде никому ненужен. Но боцман получил приказ от Мартина.

Голова капитана приподнялась.

— Это интересно, мальчик… Они затеяли что-то, Мартин и Курт.

— Похоже, сэр!

— Послушай, мальчик… Я лежу здесь, я ничего не могу… Но все равно, пока я здесь, у нас должно быть чисто… Ты понимаешь меня? Тот, кто враг русским, тот и мне враг… Я поклялся в этом, мальчик! Очень давно, в Греции, в горах… Ты понимаешь меня, мальчик?

— Да, сэр, да!

— Перестань звать меня «сэр!» — сердито произнес капитан.

Что-то оборвалось в груди у Пино. Он наклонился и поцеловал пальцы старика, холодные, белые, как полотно, пальцы, лежащие поверх одеяла.

— Да, отец, — сказал Пино.

— Так-то лучше, сынок, — услышал он. Пальцы капитана коснулись его волос.

Сердце у Пино колотилось, в глазах стало солоно. Он отвернулся и начал следить за водопадами, бегущими по стеклу.

— Любопытная вещица, правда? — заговорил капитан. — Это подарок, мальчик. Мне оставила на память одна женщина… Я помог ей спастись. Она… Ее отец был справедливый человек, он стоял за мир… Его убили, и ей тоже пришлось бы худо… Это было еще до войны, мальчик. Ты тогда бегал в коротких штанишках…

— Она была гречанка?

— Нет, японка. Но какая разница, мальчик? Бедняжка, ей не хотелось расставаться с родиной.

— Еще бы, капитан!

— Мне бы дожить… Это мой последний рейс, мальчик… Добраться бы до Греции…

— Вы поправитесь, — пролепетал Пино с болью. — Вы поправитесь дома…

— Ладно, мальчик. Постараюсь.

Пино повеселел. И водопады на стекле запрыгали веселее. Потом бег воды как будто затих, стекло потускнело, — грустная мысль явилась у Пино.

— Я вот здоровый, — произнес он в тягостном раздумье. — А что я сделал важного? Ничего! Вы воевали… Многие люди, как бы выразиться… Ну, как вода. Текут, мчатся куда-то, и следа нет…

— Ты не прав, мальчик. Каждый человек оставляет след в жизни, плохой или хороший…

— Каждый?

— Можешь не сомневаться, мальчик. Каждый!

Пино поднялся. Он охотно посидел бы у капитана еще, но, наверное, капитан устал.

— Спокойной ночи, — сказал Пино.

— Я уверен, что она будет спокойна, — ответил капитан. — Ступай, мальчик!

9

Аскольд Ревякин, он же Кольди, ехал в портовый город с целью начать жить по-новому.

Москву он покинул без сожаления. «Кольди — дурак», «Кольди — ушибленный», «Кольди — треснутый пыльным мешком» — ничего, кроме подобных эпитетов и еще более крепких, он не слышал от своих приятелей. Это отзывалось на нервах. Кольди с детства нервный, раздражать его нельзя. И вот результат — два раза он сглупил, не сумел проворно обстряпать сделку и чуть не попался. С галстуками, с нейлоновыми рубашками, купленными у иностранцев в гостинице «Националь». От дружинников спасенья не стало…

Словом, коммерсант из него не получился. Впрочем, он всегда подозревал, что бизнес — не его призвание. Ему суждено что-то поважнее.

— Задатки у тебя блестящие, — говаривала тетя Аня, единственный человек, который верит в Аскольда. — Ты же все-таки Ревякин!

Тетя Аня вспоминает при этом Ревякина-деда, знаменитого путешественника, дружившего с Пржевальским.