Корзина спелой вишни

Сколько Амина себя помнит, она всегда жила у бабушки. Тесная сакля из старого замшелого камня пропахла сухими цветами и травами. С середины весны и до поздней осени она спала вместе с бабушкой на белом крыльце. С крыши свисали марлевые мешочки с травами. Рано утром мать Амины приводила сюда трех маленьких сыновей, и тогда бабушкин дом превращался в ласточкино гнездо, полное птенчиков.

Сначала бабушка размечала мешочки цветными нитками. Когда же девочка научилась читать и писать, она, облизнув языком кончик химического карандаша, делала на них надписи.

Бабушка раздавала травы всем, кто просил, и никакой платы не брала. «Мне ничего не надо, — говорила она. — У меня есть все: и в хлеве корова, и в стаде овцы, и в курятнике куры. И участок колхоз мне выделил, и пенсию государство платит. А внучка у меня живет как ягненок, которого кормят две матки!»

Амина очень любила бабушку. А маму и того больше. Проснувшись с первым чириканьем ласточек, что свили гнезда над нарами, где они с бабушкой спали, Амина смотрела на ворота, не идет ли мама с двумя ребятишками, уцепившимися за ее подол, и с люлькой на спине, в которой спал самый маленький. Сердце ее тревожно и радостно билось в ожидании матери и братьев. Но стоило ей увидеть их, как она дичилась, вырывалась из материнских рук. А потом корила себя за это.

Реже приходил отец. Он сажал Амину на плечи и так проносил по аулу. В эти минуты Амина чувствовала себя счастливой. Но стоило отцу снять ее с плеч у ворот своего дома, она хмурилась, опускала голову и ни за что не хотела здороваться со своей мачехой Муслимат.

— Что же ты, Амина, сама не заходишь к нам? Это же твой дом. А разве в собственный дом надо приглашать? Знаю, тебя мать не пускает.

Когда же Муслимат проводила по ее волосам рукой, Амина с ужасом подбегала к зеркалу, ожидая увидеть след седины.

Братьев и сестру по отцу она почему-то недолюбливала. Если они, весело смеясь, бросались на шею отца, ей становилось обидно до слез.

Дома мать спрашивала ее:

— У отца была? Он тебе что-нибудь подарил? Ну, конечно, нет! Хватит с него других детей. Что же они тебе говорили? Небось что я тебя к ним не пускаю? И правильно делаю. Ты всегда приходишь от них сама не своя и молчишь, словно они тебе на язык скалу положили. Ну и хитрая змея эта Муслимат, на языке мед, а в сердце меч. При отце, наверное, не знает, как тебе угодить. А на самом деле ты для нее словно чувяк, который жмет ногу.

Амина молчала. Каждое мамино слово камнем ложилось ей на сердце.

Но и дом матери, как и дом отца, был для нее чужим. И от матери она возвращалась печальной и молчаливой. Это, конечно, не ускользало от внимания бабушки:

— Опять, Амина, ты молчишь? Они перерезали пополам твое сердце! Дай аллах дожить мне до того дня, когда ты выйдешь замуж.

Хотя бабушка просила у судьбы не так уж много, и то не ради себя, а ради внучки, хотя люди, приходившие к ней за травами, желали ей долгих лет жизни, все же аллах не посчитался ни с ее скромной просьбой, ни с пожеланиями аульчан.

Бабушка Амины умерла в феврале, в самый суровый месяц года, когда зима, чувствуя приближение своей гибели и желая показать, что все еще в силе, вытряхивает ветры и снега из своих хурджинов[36], ничего не оставляя про запас.

Бывало, завьюжит на дворе, бабушка войдет с холода вместе с белым морозным облаком, бросит на пол замерзшую охапку кизяка и скажет: «Ну и пурга… Ой, аллах, сбереги меня от смерти в такую пору, чтобы не пришлось мужчинам в мороз и пургу рыть для меня могилу. Ведь земля твердая, а копать надо глубоко. За что, аллах, ты так обидел женщину, даже хоронить приказал на полметра глубже, чем мужчин. Как я боюсь смерти в зимнюю стужу! Вдруг кто поскользнется, упадет, еще чего доброго ногу сломает, а все из-за меня. Иное дело — весной! Гроб можно поставить прямо на дворе. И земля мягкая… вокруг цветы, птицы поют».

Но и в этом отказал ей аллах. Однажды ночью она разбудила Амину:

— Внученька, включи-ка свет. Что-то плохо мне… и ноги как свинцом налиты…

Амина вскочила, зажгла лампу…

— Бабушка, что у тебя болит?

— Ничего не болит, внученька. Но чувствую я, что пришел мой час. И тело стало тяжелым, будто чужое. И язык сохнет, как кора старого ясеня.

— Я тебе, бабушка, сейчас приготовлю чайку из тмина.

— Не надо, внученька. Ты лучше сбегай на крыльцо, погляди, не утихла ли метель.

Амина открыла дверь: в лицо ударил снег, захватило дыхание…

— Нет, бабушка, не утихла.

Если бы Амина знала, что бабушка умирает, разве она сказала бы так? Она бы сказала, что на дворе тепло, что небо чистое, а звезды ясные, что на пригорке уже чернеет земля, а воздух пахнет весной.

Но не знала Амина, что для ее бабушки настал последний час. Она зажгла огонь в очаге, насыпала в казан тмину и сушеной мяты. Но не успела закипеть вода, как бабушка снова окликнула ее.

Теперь голос ее был хриплым и прерывистым, а дыхание коротким:

— Внученька, ты бы сбегала за мамой. Боюсь, если это со мной случится, тебе страшно будет…