Корзина спелой вишни

Вот так я и вышла за него замуж. В ауле все мне завидовали. И здесь, в городе, многие жены ставят его в пример своим мужьям. А теперь, женщины, когда я заболела, все думаю: на ком он женится после, после… — и Айшат, не договорив, захлебнулась слезами. — Всех знакомых женщин перебрала, и та ему не подходит, и эта…

— Вот видишь, — обрадовалась Амина, — значит, ты должна жить… ради своего Мансура. С таким мужем и болеть грех… Знаете что, давайте не говорить больше о болезнях. А кто заговорит — с того штраф.

— Ой, верно! — воскликнула Лара. — Поставим на стол баночку, — и она обвела глазами палату в поисках банки.

Хатимат порылась в своей тумбочке и протянула ей пиалу.

— Какой бы назначить штраф? — задумалась Асият. — Пожалуй, пятидесяти копеек хватит.

— Что вы, тетя Асият, — возразила Лара. — Это много. Даже если будем брать по копейке, и то пиала за день наполнится.

— Договоримся так, — внесла предложение Амина. — Кто пожалуется на свою болезнь, с того тридцать копеек. Исключение — только разговор с врачом. Двадцать копеек с того, кто вспомнит о болезнях родственников или знакомых. А кто принесет в палату дурную весть, тот платит самый большой штраф — рубль.

На шум в палату заглянула санитарка Патимат.

— Что-то вы сегодня долго не спите, — заметила она укоризненно. — Я нужна кому-нибудь?

— Нет, нет!

Щелкнул выключатель. В палате воцарилась тишина. Только тяжело скрипнули пружины: это Зайнаб перевернулась на другой бок.

И вдруг в этой тишине жалобно и сиротливо прозвучал голос Айшат:

— Что-то у меня опять разболелся желудок.

И сейчас же другой голос, молодой и чистый, воскликнул, силой и жаждой жизни заглушая эту жалобу:

— Тридцать копеек!

— С меня, что ли, начали?.. — смутилась Айшат. — Возьми, Лара, там в халате, в кармане…

И две пятнадцатикопеечные монеты звонко ударились о пустое дно.

Амина закрыла глаза. Недавний душевный подъем сменился усталостью и… страхом. Да, страхом, который поднимался в ней, как вулкан, и который она могла скрыть от всех, кроме самой себя. Против этого страха она была бессильна. Он обволакивал ее, словно обжигающая лава, и она старалась спастись, убежать, спрятаться от него.

Чаще всего Амина убегала в детство, в горы. А горы у них были самые высокие в Дагестане…

Минута-другая — и вот маленькая Амина стоит на остром утесе и, закинув голову, до ломоты в шее, следит за полетом орла. Вот он накренился, как парусник в море, и тень от его распластанного крыла закрыла всю скалу с ее камнями и пастбищем, с ее альпийским лугом и бабушкой Амины, собирающей на этом лугу цветы.

— Бабушка, а бабушка, скажи, на каком крыле орел несет солнце, а на каком грозу?

«Ба-бу-шка-а-а-а», — повторяет эхо в горах, и Амине кажется, что где-то там, в самой глубине гор, живет девочка, которая тоже зовет ее бабушку. Амина со всех ног бросается к своей бабушке, чтобы обогнать, опередить ту девочку, и хватается за ее подол.

Орла уже не видно. Может быть, он залетел за облако. А может, присел на скалу и сложил крылья. Скала освободилась от его тени, и солнце всеми своими лучами заливает горы, луга, бабушку и Амину… Оно золотым гребнем расчесывает ее длинные черные волосы. Оно пробирается в плетеную корзину с травами: они собраны в букетики и перевязаны нитками.

Бабушка поднимает корзину, пытается выпрямиться, но что-то мешает ей разогнуться, какой-то упрямый кулак на спине.

— Ох, болит спина, внученька, — жалуется она.

— А почему же ты дома не лежишь? — замечает внучка.

— Ой, милая, я еще жить хочу. Хочу, чтобы люди приходили ко мне и от ворот кричали: «Патимат, а Патимат, вай, как хорошо, что ты дома. Я к тебе за травкой». И тогда я, как доктор, выслушаю ее жалобы, а потом развяжу свой мешочек… А когда через пару дней больная скажет мне: «Спасибо, Патимат, боль мою как рукой сняло. Дай аллах тебе еще столько же лет прожить», то и захочется мне жить столько, сколько пожелала мне эта женщина. Потому я и собираю эти травы, высушиваю, очищаю от земли…

— Бабушка, а что за девочка все время зовет тебя?..

— Эту девочку, внученька, звать Эхо.

— Бабушка, а ты — доктор?

— Нет, внученька. В мое время девушек учиться не принимали. Да и мужчины были неученые. А разбираться в травах меня научил отец. Но, конечно, серьезную болезнь они не вылечат. Для этого надо быть доктором…

— Я буду доктором, бабушка. Я срежу тебе этот горб, и ты станешь такой же красивой, как моя мама.

— Нет, внученька, мне уже никто не поможет.

— Помогу, бабушка, вот увидишь, помогу, — чуть не плача кричит Амина, а потом бежит по лугу, и трава мягко ласкает ее босые ноги, и порывистый ветер вздувает платье.

Амине нравится эта игра с ветром. Она придерживает подол рукой, и ветер вроде успокаивается. Но стоит ей забыться, он снова тут как тут.

Часто сумерки заставали их с бабушкой в горах. Темнота, плотная и черная, наступала неожиданно.

Опомнившись, бабушка звала внучку:

— Амина, Амина!

В темноте ее голос звучал угрожающе.

«Ами-на-а-а-а», — откликалось эхо.

Запыхавшись от быстрого бега, Амина налетала на бабушку.

— А почему теперь та девочка меня зовет?