Корзина спелой вишни

Хурия спустилась к речке, умылась в студеной воде, вытерла лицо концом платка, смыла грязь с галош и тоже села на камень и вдруг почувствовала, как на нее наваливается зябкая дремотная усталость. Перед ее глазами на другой стороне речки толпились дома райцентра. Здесь все было почти так же, как в их ауле. Только домов побольше, да потеснее друг к другу стояли они, а не так вольготно, как в их ауле. Да еще здесь была главная улица — широкая по сравнению с остальными, и на ней разные учреждения — райком партии, райисполком, поликлиника… библиотека… Крыши, крыши, крыши… Ни дымка в сером, промозглом, каком-то безжизненном небе. А, бывало, по дыму над трубой можно было угадать, какая хозяйка уже жарит чуду, а какая еще только встала и разожгла очаг. Теперь в каждом доме газовые плиты. Теплый дым кизяков навсегда ушел в прошлое.

Была и у Хурии газовая плита, с четырьмя конфорками, вспыхивающими синими лепестками. Ох и быстро закипал казан на этих гудящих лепестках. Хурия все старалась не смотреть на очаг, холодный и черный. Последней в ауле отказалась она от очага в пользу газовой плиты, да и то по настоянию своего старшего сына Мурада, капитана дальнего плавания. Приехал прошлым летом в отпуск и, увидев, что мать до сих пор, как он выразился, коптит посуду в очаге, тут же позвонил в Махачкалу своему младшему брату Мирзе, инженеру-строителю, и так устыдил его, что не прошло и недели, как тот сам привез и установил баллоны.

Мысли о детях согрели Хурию. С нежностью вспоминала она разные мелкие подробности их детства и юности. Мирза, например, не расставался с молотком и гвоздями, то и дело что-то строгал, чинил… Мурад мечтал о военной службе. Он выстраивал мальчишек и заставлял их маршировать до седьмого пота. В шестнадцать лет он сбежал из дома в воинскую часть. Конечно, его не взяли. Но домой он не вернулся, а поступил в профтехучилище. Обливаясь слезами, Хурия показывала всем фотографию, где в ремесленной форме со строгими глазами и сжатыми губами смотрел на нее Мурад.

Гюля росла трудной, злопамятной. Как-то, ей и шести еще не стукнуло, обиделась на Мурада за то, что он отнял у нее спичечный коробок, служивший постелью для ее бумажной куклы. С тех пор Гюля невзлюбила брата и простила его только тогда, когда оба стали взрослыми.

…Но зыбкий, туманный рассвет постепенно превращался в такое же серое волглое утро. Хурия нехотя поднялась и неуверенно пошла туда, где поблескивали мокрые оцинкованные крыши райцентра.

Чем ближе она подходила, тем сильнее билось сердце, к горлу подступал тошнотворный комок страха, а ладони становились холодными и мокрыми.

«Зачем я иду? Зачем растравляю себя? Зачем снова надеюсь? Да мало ли на свете девушек с такими мочками? И что я скажу ей? А если, если, если это все-таки она?.. Но от этой мысли Хурии становилось еще страшнее.

Хотя она пришла почти к самому открытию поликлиники, перед дверью с табличкой «Глазной врач» уже сидели первые посетители. Женщины увлеченно разговаривали.

— Говорят, у этого врача золотые руки. Она сделала операцию моей тете, сняла с глаз оболочку, как с луковицы, и теперь та все видит, почти как мы с вами.

— А у меня племянница красавица писаная. А глаза отвернулись друг от дружки, будто поссорились. Как она переживала, бедняжка, все говорила: «Почему ты, мама, всех братьев и сестер родила с нормальными глазами, а меня с кривыми». Закончила десятилетку с медалью. Надо в город ехать, в институт поступать, а она ни в какую. «Что, — говорит, — поеду показывать свои кривые глаза». А теперь, если бы вы ее увидели! Ту-ту, машааллах, чтоб не сглазить. Она, бедная, теперь не спит от радости. Все в зеркало смотрится… Учиться хочет обязательно на врача.

— У нас в ауле был парень, его так и звали «кривой»…

Хурия слушала, слушала и наконец решилась.

— Говорят, у нее мочки вроде с врожденными сережками? — робко спросила она у женщины, которая только что вышла от врача и теперь восторженно рассказывала, какая та добрая да внимательная.

— Где же ты раньше была? — обернулась к ней женщина. — Почему не сказала, когда я туда входила, а сказала, когда я уже оттуда вышла. Разве до ушей мне было? Я только смотрела ей в рот и ловила каждое ее слово.

Но поток этой бурной речи, напоминающей неумолчное гудение водопада, был неожиданно прерван появлением немолодой супружеской пары. Женщина с тонкими, еще красивыми, но до времени увядшими чертами лица осторожно вела под руку плотного и высокого мужчину с густой шевелюрой цвета серого, подтаявшего снега. Он шел чересчур прямо, неестественно высоко вскинув свою величественную голову, словно смотрел вдаль поверх этих людей и не видел их, но зато видел другое, недоступное их зрению. Весь его облик мог бы вызывать восхищение, если бы не палка, которой он беспомощно выстукивал дорогу.

«Не может быть!» — мысленно вскрикнула Хурия, а сердце уже стучало: «Он, он, он…»

— Твоя очередь, — толкнула ее в бок соседка.

— А? Что? — непонимающе взглянула на нее Хурия. — Пожалуй, заходите вы, а я потом…