Корзина спелой вишни

Это была внешняя сторона ее жизни. А что происходило в ее душе, об этом никто не знал. Никто и не догадывался, что эта удачливая девушка, которая пользуется уважением всего района, девушка, не имеющая отбоя от лучших женихов аула, со страхом ждет вечера, терзаясь одиночеством и тем чувством вины перед дочерью, которое с годами перешло в хроническую болезнь, тем более тяжелую, что Хурия вынуждена была скрывать ее ото всех.

И вот однажды, когда ее мучения стали особенно невыносимы, когда рождение каждой девочки в ауле стало причинять ей страдания, она решила отправиться по стране в поисках своей дочери.

С тех пор эти ежегодные поездки и надежды, связанные с ними, стали для нее смыслом и целью жизни. И хотя из каждой поездки она возвращалась ни с чем, все же проходило время, и новая надежда снаряжала ее в дорогу.

Какая-то сердобольная женщина, видимо желая поддержать в ней огонек надежды, сказала, что видела в Томске в детском доме девочку с врожденными сережками.

Хурия слетала в Томск. Из Томска — в Новосибирск. Оттуда в Барнаул. Она повидала много городов. Она летала на самолетах, тряслась в кузовах попутных грузовиков, переправлялась на паромах. Ее жизненный опыт удесятерился. Она повидала и испытала столько, сколько не довелось увидеть ни наяву, ни во сне, ни даже в кино всем женщинам ее аула вместе взятым.

И только девочку с врожденными сережками она не встретила ни в Краснодаре, ни в Красноярске, ни в Барнауле, ни в Братске…

Но вот однажды она вернулась из поездки с полугодовалым мальчиком и назвала его Мурад. Ее поступок вызвал в ауле разные толки. Одни осуждали Хурию: мол, почему бы ей самой не выйти замуж, как положено, и не родить ребенка. Другие уверяли, что это добрый поступок, а за доброту нельзя осуждать. Третьи, кое о чем догадываясь, перешептывались. Они вспоминали ту весну, трактор сиреневого цвета и его водителя… Но говорить об этом вслух никто не решился. Кому же хочется брать грех на душу, обижая сироту?

Но не успели стихнуть толки, а жители аула принять Мурада в свою семью, как Хурия дала новый повод для пересудов. Из очередной поездки она привезла еще одного мальчика и назвала его Мирза.

«Мурад так скучал один, без брата», — оправдывалась она перед аульчанами. И все согласились с ней: один ребенок — это одна рука в доме. А одной рукой и гвоздя не забьешь, и в ладоши не хлопнешь.

Когда же Хурия в третий раз вернулась с ребенком — девочкой Гюлей, — это уже не вызвало никаких разговоров. Понятно, двум братьям нужна и сестра.

Так и жила Хурия. Растила детей. Выводила в поле трактор. Но теперь уже это никого не удивляло. Тракторов в поле появилось немало. Да и женщины-трактористки тоже не были редкостью.

Ее дом, еще недавно пустой, заполнился детскими голосами. И теперь уже она никуда не отлучалась из аула — на кого же оставить троих детей? Хурия оттаяла, повеселела, даже словно помолодела. Казалось, рана ее зажила. Теперь, вспоминая о девочке с врожденными сережками, она почему-то больше всего упрекала себя за то, что не дала ей имени.

Может быть, так и дожила бы она свой век, не узнав больше ни одного мужчины, может, все ночи так одиноко и пролежала бы ее голова на подушке, если бы не случилась беда с ее соседкой Аймисей.

А случилось так, что Аймисей, здоровую и румяную, как только что испеченный хлеб, вдруг увезли в районную больницу, где она и скончалась на третьи сутки от гнойного аппендицита.

На то время, пока Аймисей лежала в больнице, и после, на время похорон, Хурия взяла к себе в дом детей соседки. А было их не больше, не меньше, как девять живых душ, девять ртов, которые надо накормить, восемнадцать рук, которым хочется набедокурить, девять пар глаз, которые вот-вот заплачут, восемнадцать ног, которые огласили топаньем ее дом.

Когда же после похорон троюродная сестра Курбана — отца девяти сирот — пришла к Хурии с виноватым лицом: «Ай, Хурия, как стыдно мне перед тобой, но, сама понимаешь, столько понаехало родственников — всех надо накормить, всех напоить, всех спать уложить… Только сегодня вырвалась к тебе, чтобы забрать детей. Намучилась, наверное, с ними?» — так вот, после того как троюродная сестра Курбана, произнеся эту речь, стала искать глазами детей, только что с аппетитом хлебавших гороховый суп из одной миски, оказалось, что все они попрятались: кто под стол, кто в кладовку, кто в хлев, кто в сундук.

Так троюродная сестра Курбана и ушла ни с чем. Потом она еще и еще приходила, уже вместе с Курбаном, но дети всякий раз прятались и из своих укрытий поднимали такой горький визг, что Хурии ничего не оставалось, как просить Курбана пока оставить детей у нее.

В конце концов Курбан смирился с этим обстоятельством и стал приносить в дом Хурии мешки муки, кульки сахара да бараньи туши. Ведь это не шутка — прокормить девять прожорливых ртов, да еще к тому же чужих, свалившихся на тебя как снег на голову.

Совет старейшин аула решил их судьбу. Почтенные женщины аула уговаривали Хурию не упускать своего счастья. Одновременно не менее почтенные мужчины обрабатывали Курбана.