Корзина спелой вишни

Хурия и Курбан и оглянуться не успели, как стали мужем и женой.

Однако, несмотря на добрые старания всего аула, жизнь их не заладилась.

В первую же ночь оба поняли, что совершили ошибку.

Каждое движение Курбана воскрешало в памяти Хурии ту весну, которая, казалось, была навсегда похоронена в ее сердце. Да и Курбан мысленно ругал себя за то, что поддался уговорам и женился на женщине, к которой был равнодушен.

Оказалось, что это очень трудно — потеряв любимую и родную женщину, жить с чужой и нелюбимой.

Положение осложнялось еще и тем, что Хурия, прежде чем соединиться с Курбаном, рассказала ему печальную историю своей девичьей любви, умолчав только об одном — о своей девочке с врожденными сережками.

Курбан был примерным мужем. Он без устали занимался хозяйством, зарплату до последней копейки отдавал жене. Он одинаково ровно относился и к своим и к чужим детям. Но, прежде веселый и беспечный, он как-то сник, ушел в себя, словно сразу постарел. Утих ручей его смеха и шуток.

От внимания аульчан не скрылось и то обстоятельство, что раньше его постоянно пробирали на собраниях за то, что он как заведующий сельмага редко выезжал в район за новыми товарами, а теперь он ездил туда по два раза в неделю.

Хурия тоже замкнулась в себе. Если прежде она всячески отгоняла от себя воспоминания о Гамиде, такую они причиняли ей боль, то теперь, наоборот, она призывала и лелеяла эти воспоминания. Не без удивления она открыла для себя, что любовь и замужество — это совсем не одно и то же. А сделав это открытие, стала иначе думать о Гамиде и даже жалеть его: а вдруг и ему так же плохо с другой, как ей с другим? А еще она поняла, что любовь — это счастье, даже если она приносит страдания. Значит, судьба не обделила ее, не обидела, как ей всегда казалось, а, наоборот, наградила, послав ей лучший из своих даров.

Если Хурия представляла себе, что происходит с Курбаном, то Курбан и не догадывался о ее переживаниях и даже пугался, когда, лежа с ней рядом, вдруг при свете луны замечал ее странную, отрешенную улыбку.

Так и жили они под одной крышей, как две горы, которые разделяло ущелье длиной в целую жизнь.

Может быть, так, в глубоком внутреннем отчуждении и внешнем согласии, и протекла бы их жизнь, лишенная как семейных радостей, так и семейных распрей, если бы однажды Курбан в раздражении не попрекнул Хурию ее прошлым.

Но после этого ему уже ничего не оставалось, как собрать свои вещи и уйти из этого дома.

А через несколько дней он и вообще покинул аул, завербовавшись на Север, и поклялся, что в Дагестан никогда больше не вернется.

Девять своих детей он пока оставил у Хурии, пообещав приехать за ними, когда устроится. Обещание свое он сдержал. Но дети наотрез отказались ехать с отцом, умоляя оставить их с «мамой», как они называли Хурию.

Нужно отдать должное Курбану: он не относился к числу тех отцов, что забывают своих детей. Каждый месяц Хурия получала от него денежные переводы, да не маленькие. Приходили и посылки с гостинцами: воблой, икрой, белорыбицей. Но после этого случая никто уже не сватался к Хурии.

Старшие дети выросли, вышли в люди: один — капитан дальнего плавания, другой — инженер-строитель, третий — комбайнер. Старшая дочь — заведующая ателье в Буйнакске. Остальные еще школьники.

…«Что же это я, — опомнилась Хурия, трудно возвращаясь в сегодняшний день, в сиюминутные заботы, в те сомнения, которые оборачивались то надеждой, то разочарованием. — Нет, надо вернуться в поликлинику, узнать, расспросить… А вдруг? А вдруг это все-таки она, девочка с врожденными сережками… Но как же она попала сюда из Сибири? А что, собственно, удивительного? Вот учительница в их ауле, она из Иркутска…

Хурия почти бегом помчалась в поликлинику и… у дверей врача столкнулась с Гамидом и его женой.

— Ой, извините нас! Вас не было, и мы прошли раньше, — воскликнула женщина.

Голос ее, спустя столько лет, был так же нежен и добр, как в ту пору, когда она была невестой и наряжала Хурию в свой девичий наряд, а Хурия от всей души желала ей безоблачной жизни.

Хурии очень хотелось спросить, что сказал им врач, но слова застряли в горле. Этот же вопрос задала им другая женщина.

— Да ничего, — грустно ответила жена Гамида, давая понять, что ее мужу невозможно помочь и что они уже примирились со своей бедой, да только не хотят говорить о ней.

— Не задерживай. Твоя очередь, — заворчали на Хурию. И она, сжавшись, сделала шаг вперед, к двери врача, словно бросилась с обрыва.

Девушка мыла под краном руки.

— Садитесь, — вежливо предложила она, не поворачиваясь к больной.

— Садитесь, пожалуйста, — повторила она уже с некоторым нетерпением, тщательно вытирая каждый палец вафельным полотенцем.

Но Хурия не слышала этих слов. Как завороженная, смотрела она на уши девушки. Смотрела жадно, робко, испуганно, неотрывно.