Корзина спелой вишни

— Вот, посмотри на свою несчастную мать! — закричала она, едва та переступила порог. — Не видит, бедняжка, ни белого дня, ни черной ночи. Что, опять что-нибудь стряслось? Заболела корова? Думаешь, легко работать дояркой. Это только на картинках в «Женщине Дагестана» они расхаживают по ферме в белоснежных халатах… А как твоя мать хотела учиться. Но тогда, доченька, были другие времена. Ее отец и слышать об этом не мог… А учителя, наоборот, зазывали девушек на курсы… Даже тайком от родителей увозили в город. Бывало, дети умоляли родителей, чтобы те отпустили их учиться, а теперь все наоборот. Что происходит с этим миром! В общем, я решила: созову семейный совет. Пусть братья с тобой поговорят.

С этими грозными словами Жамилат вышла из комнаты.

Два дня она бегала по аулу, как курица, которой ошпарили крыло. Не так-то легко собрать семейный совет, если братья, на которых вся надежда, давно разлетелись по свету: один в Сибири на крупной стройке, другой в Чиркее, а третий… третий за границей, на каком-то научном совещании.

Словом, Жамилат с трудом удалось дозвониться до четвертого, самого младшего, внука и уговорить его приехать под предлогом, что она уже стара и вот хочет собрать своих близких у родного очага, может быть, в последний раз и, кстати, обновить завещание.

Разве она могла сказать по телефону, что семейный совет собирается из-за Рисалат, которая совсем отбилась от рук. Ведь если у каждого нормального человека два уха, то у телефонистки их четыре: два своих и еще два железных. Вот и подслушивает.

Но не таким человеком была старая Жамилат, чтобы отказаться от задуманного плана.

Итак, настал день, когда семейный совет собрался, правда, далеко не в полном составе.

Во главе его восседал дедушка Сабураждин в своих неизменных галифе и бесцветной гимнастерке с медными пуговицами. Эту форму, полученную еще в гражданскую войну, он не снимал никогда. Теперь дедушка работал ночным сторожем на ферме и все свободное время, а его у Сабураждина было более чем достаточно, выстругивал из тутовника ложки. Эти деревянные ложечки, нанизанные, как бублики, на капроновую нитку, дедушка дарил всем на свадьбы и поминки.

Вот и сейчас он сидел у очага и острым ножичком обстругивал палку тутовника, заготавливая материал для будущих ложечек.

Рядом с ним на низкой трехножной табуретке примостился отец Рисалат Айтбер, очень красивый, с густой кудрявой шевелюрой, чуть тронутой сединой. В его серых внимательных глазах отражалось живое пламя очага. За его спиной на сундуке в непринужденной позе сидел Муса, любимый брат Рисалат. На нем были синие спортивные тренировочные брюки и такая же футболка с белыми полосками на вороте. Муса перебрасывал с руки на руку зажигалку. Весь его облик плохо вязался с этим старинным жилищем.

Мать Рисалат, Чурханай, вертелась на краешке дивана, словно сидела на ведре с раскаленными углями.

И только Жамилат стояла у дверей, похожая на полководца, в последний раз перед сражением озирающего свое войско.

Двери были закрыты, окна завешены, свет погашен. Лишь пламя очага зловеще освещало это таинственное сборище. Такая предосторожность соблюдалась для того, чтобы уберечься от глаз и ушей, а также языков вездесущих соседей.

Первой взяла слово Жамилат. Когда она объявила, что собрала семью вовсе не затем, чтобы поглядеть на них и обновить завещание, как было сказано по телефону, а с одной целью — наставить на верный путь свою единственную внучку, мужчины метнули на Рисалат такие взгляды, что она тут же сжалась в комок.

Чурханай на всякий случай подвинула к себе щипцы, которые лежали у очага.

И только дедушка Сабураждин продолжал невозмутимо строгать свою палку.

Но, услышав, что с Рисалат вовсе не случилось то непоправимое, что в первый момент заподозрили отец и брат, мужчины облегченно вздохнули. Рисалат же, решив, что опасность миновала, мигом воспрянула духом.

— Не хочу учиться! — заявила она храбро и взглянула на брата, ожидая поддержки.

— Вай, Чичих, помолчи, когда говорят старшие, — тут же одернула ее мать. — Я бы с радостью намотала твой язык на руку и отрезала половину.

— Ну да, — произнес дедушка, наконец отрывая глаза от своей палки. — Тебе пока не давали слова. Ты будешь говорить последней.

И все, кто был в комнате, устремили на него взгляды, потому что именно дедушка, как самый старший в семье, должен был сказать первое и решающее слово.

— Внучка моя, — торжественно начал он и тотчас зашелся в долгом и хриплом кашле. Все терпеливо ждали.

— Внучка моя, — еще более торжественно повторил он. — Ты поедешь учиться.

После этой короткой, но внушительной речи он с полным сознанием исполненного долга снова приступил к выстругиванию ложечек.

— Слышишь, что сказал твой дед, — подняла указательный палец Жамилат. Щеки ее пылали румянцем победителя. — Попробуй теперь переступить через его слово.

Рисалат поняла, что она пропала, и разрыдалась.