Корзина спелой вишни

— Вот так-то, дочка… — сказал Туку, закончив свой рассказ. — Все это было в давние времена. А теперь и время другое, и люди другие. Думаю, избавимся и мы от калымщиков.

Я молча кивнула дяде. В моем воображении все еще жили две прекрасные женщины — мать и невеста каменщика.

Но тут рядом с нами раздался громкий голос:

— Туку, ты слышал новость? Хатимат выиграла по займу тысячу рублей!

— Честное слово, Жамилат, если бы не ты, я бы никогда об этом не узнал, — ехидно ответил Туку, намекая на то, что не зря ее прозвали в ауле живым радио. Она первая узнавала новости, пожалуй, не только в ауле, но и во всей округе.

— Вот так всегда, везет людям. А мне попались одни невыигрышные. Уж сколько лет — хоть одно число, да не совпадет, — сокрушалась Жамилат.

— Валлах, это тебе нарочно подсунули такие, — незаметно подмигнул мне Туку. — Я бы на твоем месте написал заявление.

— Уж и не знаю, как быть, — засомневалась Жамилат. — Если пожалуюсь, получится, что наговариваю. Вечно меня обижают. Вот купили с Хатимат телевизоры в одном и том же магазине, в один и тот же час. И деньги платили одинаковые. Так у Хатимат внутри стекла такие красивые вещи появляются, а у меня совсем не то, — чмокнула языком Жамилат. — Я еще в магазине заметила, что телевизор Хатимат лучше, чем мой. Так продавщица, эта тонкошеяя, так любовно говорит: «Давайте я поменяю». Я думаю, что-то здесь не то. Наверное, хочет мне похуже подсунуть. И отказалась. Она, конечно, нарочно говорила, а сама и не думала менять.

Туку нагнулся ко мне и шепнул:

— Плохо, когда человеку курица с чужого двора кажется индюком, а свой индюк — цыпленком.

Жамилат убежала, а Туку все глядел ей вслед, и лицо его становилось все суровее.

— В этой женщине, — помолчав, проговорил он, — столько энергии, что хватило бы на десять электростанций. Ишь, помчалась! Куда, думаешь, она спешит? На сенокос, всем рассказать, что Хатимат выиграла. Теперь эта тысяча рублей тысячами гвоздей будет сверлить ей сердце.

Туку вздохнул. А я вдруг вспомнила, как давно, в детстве, длинный язык Жамилат нечаянно сослужил мне добрую службу.

А дело было так.

Как-то днем мама просеивала на коврике зерно, только что принесенное с гумна. А мы с бабушкой выбирали из него мелкие камушки и песок. В это время за окном и промелькнуло короткое и широкое коричневое платье Жамилат. Она всегда носила короткое для того, наверное, чтобы быстрее бегать из дома в дом.

Так вот, в тот день Жамилат так стремительно взлетела на крыльцо, что мы поняли: она несет какую-то важную весть.

— Идет живое радио, — только и успела произнести бабушка. И, сняв с головы платок, набросила его на зерно, чтобы жадная Жамилат не сглазила крупные зерна нынешнего урожая. Мама тоже села так, чтобы загородить собой горку зерна, покрытого платком.

— Вуя, — радостно воскликнула Жамилат, появляясь на пороге, а глаза ее так и забегали по сторонам. — Благодать вашему дому. Пусть хлеб нового урожая вам выпадет есть пополам со счастьем.

Ее большое круглое лицо с улыбающимся ртом показалось мне сейчас даже приятным.

— Баркала, сестра Жамилат. И тебе желаем того же, — сдержанно отвечала бабушка.

Что ей оставалось сказать, если в дом вошел человек с такими добрыми пожеланиями?

— Аллах видит, я говорю без всякой зависти, но я-то принесла с гумна только полмешка. А вот у моей соседки…

— Жамилат, — не выдержала бабушка, — если у всех урожай, значит, и у тебя тоже. Что же, над твоей делянкой другое небо, что ли? Или, может, над ней тучи из овечьих шкур? Никто не придет забрать твое, так уж лучше молчи…

Бабушку поддержала и мама:

— Я много пережила на этой земле. Случалось, и град побьет посевы, и засуха высушит. Сколько раз оставались без куска хлеба. Но я никогда не жаловалась. Недаром говорят, нет более богатого человека, чем бедняк, который доволен тем, что имеет, и более бедного, чем богач, который завистливо глядит на чужое.

— Вот так вы все не верите. А у меня, правда, ничего нет, — вздохнула Жамилат и, потрескавшимися грубыми пальцами вытерев уголки губ, подвинулась к бабушке.

— Только что поругалась из-за вас, — сообщила она. — И чего только людям надо! — Жамилат притворно зачмокала языком. — Сегодня в жаровне Гаджи Анква и Субайбат жарили кукурузу. Ваша дочь тоже пришла. Как же они на нее смотрели! Я думала, тут же съедят глазами. А как только она ушла… У, как я ненавижу эту Анкву. У нее на языке мед, а в сердце стожалая змея. Не успела она уйти, как Анква и говорит: «Только что вылупилась из яйца, а уже красится и обсыпает лицо мукой, которая продается в городе в красивых коробочках…» И Анква тут же поклялась материнским молоком, что косы у нее вовсе не ее косы, а… — и Жамилат совсем понизила голос, причем он стал у нее вкрадчивым-вкрадчивым, — Сафражат, мол, отрезала их в тот день, когда получила известие о гибели мужа. Я не выдержала, — тут Жамилат повысила голос, теперь он звучал так, как будто она произносила обвинительную речь на суде, — и говорю: «Да как же тебе не стыдно, Анква, позорить честную девушку?»

Я видела, как вспыхнула моя мама.