Косьбище

Чарджи нас обогнал. Он стоял во дворе заимки над выгребной ямой и меланхолично разглядывал сброшенного туда деда Перуна, краем уха снисходительно слушая комментарии Ноготка о новом способе казни. Комментарии регулярно прерывались скрежетом. Ноготок уныло совмещал полезное с очень полезным: рассказ о новом для него способе лишения жизни с заточкой «птичьих» топоров половинкой булыжника. Исходя из моих познаний в технологиях каменного века, могу предположить, что булыжник был кремниевым. Теперь понятно, почему вымерли неандертальцы — у ним была мясная диета, а при такой озвучке вся дичь вёрст на десять в округе писается от страха и разбегается в неописуемой панике.

Ещё на дворе горел костерок. От него пахло кулешом. Вокруг костерка суетилась замотанная в тряпьё фигура. Наиболее точная характеристика — сморчок. Тёплый платок домиком с прорехами и грязная, рваная по подолу юбка, усиливали общее сходство. Причём, сморчок — готовый к размножению — беременный.

Слева, из сарая где мы оставили Кудряшка с его женой, раздался взрыв смеха и выкрики мужскими голосами. Голоса были не только мужские, но и радостно-восторженные. Вопросительный взгляд в сторону Ноготка показал уныло-терпеливо-обиженную физиономию моего домашнего ката. Такое выражение на его лице я уже видел. Опять кто-нибудь ведёт интимные игры с Кудряшковой жёнкой. А ему нельзя.

В сарае и в самом деле происходили игры. Нормальная групповуха. Нет, всё-таки не вполне нормальная. Бабёнка звуков не подавала. И вообще никак не реагировала на происходящее. Только дышала неглубоко и прерывисто. Что не удивительно — под навалившимся Звягой сильно не поразговариваешь. С такой подпрыгивающей тушей на пузе — только бы дышать.

– Слышь, мужики, а чё она? Как щука снулая. Лежит бревном. Не слова доброго, ни шевеления. Сама мокрая и холодная. И ухватить не за что. И чего вы в ней нашли?

– Вот то и нашли. То самое. В котором твоё шевелится. У тя-то не холодное? А то, может, у тя-то холодец тама какой? Ты, это, сам-то не снулый? Не любо — слазь. Дай другим место. Уж я-то её разогрею. Я такую шутку знаю… вмиг жарко станет.

Опа! А этот экземпляр чего тут делает? Хотен собственной персоной. Врун, трус, стукач, болтун и бабник. Бывший пастух, бывший кухонный мужик. И шутки у него, вероятно, «овечии» или посудомоечные.

– Эта… ну… а какие? Покажь. А?

– Тебе-то зачем? У тя жёнка и так как смертный грех. Да и в тягости. И как ты расхрабрился-осмелился ей дите зробить?

– Не, ну не на век же. Родит же. Так жешь не останется. Ну. А потом? Надо, значится, перенять. Опять же — и другие бабы бывают. Вот.

Филька. Какая тяга к самообразованию и просвещению! Даже говорить стал почти внятно. Судя по фиолетовому левому уху, которое на два размера больше правого, и по консистенции правой половины бороды, которая вдвое гуще левой, реализация моего пожелания: «а не отвести ли вам, люди добрые, лишних коней в Паучью весь?» сопровождалась разнообразными эксцессами и рукоприкладством.

Вчера вечером я велел Фильке с напарником отвести в весь, на двор Хрысю, коней, взятых батюшкой моим Акимом Яновичем Рябиной у местных жителей на время. Отвести с тем, чтобы Хрысь отдал тягловый скот его владельцам. До указанного домовладения носители доброй вести о возвращении лошадок, они же и погонщики самих лошадок, добрались благополучно. Но потом туда же пришли и пейзане. С выломанным по дороге дрекольем. Честно говоря, велев вернуть коней, я ожидал от «пауков» какой-нибудь благодарности. Не в примитивном смысле — «в стакан наливается», но хоть какого доброго слова.

Всё-таки от этой патриархальности с пейзанизмом я явно глупею. Ведь давно же сказано: «ни одно доброе дело не остаётся безнаказанным». Толпа «коневладельцев» сначала сдержано оценила мою добрую волю («ну-ну, давно пора»), потом несдержанно — удивление («а остальные где?»). Я-то вернул тех лошадей, которые были у меня. Остальные остались в Рябиновке. А «паукам» всё едино. «Эти… тама… новосёлы хреновы… лошадей покрали…». Сунувшийся в дискуссию Хрысь со своим местным аналогом умиротворяющей фразы: «надо обождать, всё — в порядке очереди» получил дрекольем по голове, и понеслось.

«Порядок очереди». Глубокий смысл выражения доступен только той небольшой части человечества, которая с гордостью может сказать о себе: «Я родом из СССР». Я — могу. Но иногда как-то забываю. А зря.

Времена «великого и могучего, созданного волей народной». В магазине выбросили подарки ветеранам. Не в смысле — в контейнер для отходов, а в смысле — на прилавок. Народ в очередь построился, ждёт-волнуется. Номерки на руках пишет, знакомых-родственников с корочками и иконостасами вызванивает, дедушек-бабушек с одров подымает. Тут выходит продавщица, семь-на-восемь, восемь-на-семь в хорошо стиранном, но в прошлом году, белом халате и сообщает:

– Евреи отовариваться не будут.

Несколько человек из очереди ушли. Остальные выражают. Удивление и возмущение — тихо, радость и удовлетворение — во всеуслышание.

Проходит два часа, снова выходит та же дама и объявляет: