Кошачий глаз

Эту историю мне вкратце рассказывают родители, пока мы едим говяжье рагу. Родители не знают, смеяться или тревожиться. Брат мне ни о чем таком не рассказывает. Он присылает письмо карандашом на листке, вырванном из блокнота со спиралью. Письма брата всегда начинаются без приветствия и кончаются без подписи, словно части одного большого письма, которое разворачивается во времени, длинное, как бумажное полотенце из рулона.

Брат сообщает, что пишет это, сидя на дереве, откуда он смотрит футбольный матч поверх стены стадиона – это дешевле, чем покупать билет, – и ест бутерброд с арахисовой пастой – это дешевле, чем обедать в ресторане; он не любит денежных транзакций. На письме в самом деле видны жирные пятна. Брат пишет, что ему видны скачущие на поле жареные куры, украшенные бумажными кисточками. Это, видимо, чирлидерши. Он живет в студенческом общежитии с большим количеством слизистых оболочек, которые ничего не делают, только пускают слюни на девушек и нажираются американским пивом – немалое достижение, по мнению брата, поскольку в этом пойле меньше градусов, чем в шампуне, и на вкус оно тоже как шампунь. По утрам он ест разогретую замороженную готовую яичницу – она квадратная, а в желтке попадаются кристаллы льда. Чудеса современных технологий, замечает он.

Помимо всех вышеперечисленных забав, он трудится не покладая рук, чтобы разгадать природу вселенной. Животрепещущий вопрос таков: похожа ли вселенная на огромный, бесконечно раздувающийся пузырь, или она пульсирует – расширяется и сжимается? Вероятно, я умираю от любопытства, но мне придется подождать несколько лет, пока брат получит окончательный ответ на этот вопрос. ЗАХВАТЫВАЮЩЕЕ ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ, ОСТАВАЙТЕСЬ С НАМИ, пишет он печатными буквами.

«По слухам, ты занялась картинами, – продолжает он уже нормальным почерком. – Я тоже что-то такое делал в юности. Надеюсь, ты принимаешь рыбий жир и стараешься не попадать в неприятности». На этом письмо кончается.

Я представляю себе брата, сидящего на дереве в Калифорнии. Он больше не знает, кому пишет, потому что я изменилась до неузнаваемости. И я теперь уже не знаю, кто мне пишет. Я представляю его себе таким, каким он был раньше, но, конечно, он не мог не измениться. Теперь он наверняка знает многое, чего не знал тогда. Как и я.

И еще: если он одновременно пишет письмо и ест бутерброд, как же он держится на дереве? Ему, похоже, хорошо там, на насесте. Но ему надо быть осторожнее. Я всегда считала его храбрым, но, возможно, он просто не понимает, какие могут быть последствия у его поступков. Он думает, что с ним ничего не случится, потому что он говорит про себя правду. Но он в поле, там негде укрыться, и вокруг него чужаки.

53

Я сижу с Иосифом во французском ресторане, пью белое вино и ем улиток. Это первые в моей жизни улитки и первый французский ресторан. По словам Иосифа, это единственный французский ресторан в Торонто. Он называется La Chaumière, что, по словам Иосифа, означает «хижина, крытая соломой». Ресторан, однако, находится не в хижине, крытой соломой, а в прозаическом уродливом здании, таком же, как все остальные здания в Торонто. Сами улитки выглядят как большие темные сгустки соплей; их едят двузубой вилкой. Улитки оказываются вкусными, хотя и жестковатыми, как резина.

Иосиф говорит, что улитки не свежие, а консервированные. Он говорит грустно, обреченно, словно это конец; но чему именно конец – неясно. Иосиф многое произносит с такой интонацией.

Например, так он впервые произнес мое имя. То было в мае, на последней неделе курса рисования с натуры. Мистер Хрбик принимал учеников по одному, чтобы обсудить, насколько они продвинулись в течение года. Бэбс и Марджори шли передо мной. Они стояли в коридоре со стаканами кофе, взятыми навынос. «Привет, девочка», – сказали они. Марджори рассказывала, как пошла на вокзал встречать свою дочь, которая должна была приехать из Кингстона, и мужчина продемонстрировал ей себя. Ее дочь была моя ровесница и училась в Королевском университете в Кингстоне.

– Он был в плаще, хочешь верь, хочешь нет, – сказала Марджори.

– О господи, – отозвалась Бэбс.

– И я посмотрела ему в глаза… в глазок… и сказала: «У вас ничего получше не нашлось?» У него был совсем малюсенький! Неудивительно, что ему приходится бегать по вокзалам, чтобы на него хоть кто-нибудь посмотрел!

– И?

– Ну, чем выше встанет, тем больней будет, когда упадет – скажешь, нет?

Обе фыркнули, разбрызгав кофе и выкашливая дым. Я по обыкновению решила, что они ведут себя вульгарно: шутят о вещах, которые вовсе не предмет для шуток.