Кошачий глаз

Иосиф обсуждает со мной Сюзи, как трудного ребенка. «Она хочет, чтобы мы поженились». Он имеет в виду, что она предъявляет неразумные требования, но все равно он глубоко страдает, даже отказывая ей в этом, как в покупке слишком дорогой игрушки. Я не хочу, чтобы меня сочли такой же: неразумной, назойливой. Я не хочу замуж за Иосифа или за кого-либо еще. Я пришла к выводу, что брак – глубоко нечестная затея, невыгодная сделка, а не свободный дар. К тому же одна мысль о браке заставит Иосифа уменьшиться, потускнеть; не такова его роль в мироустройстве. Ему предначертано быть любовником – со всей этой секретностью, почти пустой квартирой, горестными воспоминаниями и дурными снами. И вообще, я отринула всякую возможность брака. Я вижу его в своем прошлом: невинный, увитый ленточками, словно детская кукла; безнадежно утраченный. Вместо брака я посвящу всю себя живописи. Я буду красить волосы, ходить в нелепой одежде и тяжелых, экзотических серебряных украшениях. Я буду много путешествовать. Возможно, я буду пить.

(Конечно, надо мной витает пугающий призрак беременности. Противозачаточные колпачки продают только замужним женщинам, а резинки – только из-под прилавка и только мужчинам. Мне известны истории девочек, которые слишком много позволяли на заднем сиденье автомобиля, попались, и им пришлось бросить школу, или с ними произошли странные, так и не объясненные несчастные случаи. Для этого есть шутливые выражения: «с начинкой», например. Но подобные разговоры достойны женского туалета и ничего общего не имеют с Иосифом и его бывалой сиреневой спальней. Они также не имеют ничего общего со мной, плотно окутанной чарами в минорном ключе. Но все равно я ставлю точки в карманном календарике – на всякий случай.)

В свои выходные, если у меня не назначено свидание с Иосифом, я пытаюсь заниматься живописью. Иногда я рисую цветными карандашами. Рисую я мебель, стоящую у нас в квартире: пухлый диван из магазина Армии Спасения, заваленный одеждой, лампу с цоколем в форме луковицы, одолженную соседкиной матерью, кухонную табуретку. Но чаще у меня нет сил на это, и я только лежу в ванне и читаю детективы.

Иосиф не хочет рассказывать мне о войне или о том, как он бежал из Венгрии во время восстания. Он говорит, что это слишком тяжелые моменты и он хочет их забыть. Он говорит, что есть разные виды смерти, и одни менее приятны, чем другие. Он говорит, мне повезло, что я никогда в жизни не испытаю ничего подобного.

– В этой стране нет героев, – говорит он. – Вы должны стараться, чтобы и дальше так было.

Он говорит, что я не испорчена жизнью. Он хочет, чтобы я и дальше оставалась такой же. Когда он говорит такие вещи, то проводит руками по моему телу, словно стирая меня ластиком или разглаживая.

Но он рассказывает мне свои сны. Он очень увлечен этими снами, и в самом деле, мне больше никто не рассказывал ни о чем похожем. В них красные бархатные занавеси, красные бархатные диваны, красные бархатные комнаты. В них белые шелковые шнуры с кистями на концах; Иосиф много внимания уделяет текстилю. В них распадающиеся чайные чашки.

Ему снится женщина, полностью завернутая в целлофан, даже лицо. И другая, которая идет по перилам балкона, облаченная в белый саван, и еще одна, лежащая лицом вниз в ванне. Пересказывая эти сны, он не смотрит прямо на меня; он как будто смотрит в точку, находящуюся в глубине моей головы. Я не знаю, как реагировать, и лишь слабо улыбаюсь. Я немного ревную к этим женщинам из его снов: ни одна из них не я. Он вздыхает и гладит меня по руке:

– Ты так молода.

На это мне совершенно нечего ответить, хоть я и не чувствую себя молодой. Прямо сейчас я чувствую себя древней старухой, изработанной и перегретой. От постоянного запаха жареной курицы у меня пропал аппетит. Конец июля, влажность висит над Торонто, как болотный газ, а кондиционер в «Швейцарском шале» сегодня сломался. Посетители жаловались. На кухне кто-то перевернул блюдо куриных ножек с булочками и соусом, и все поскальзывались. Шеф-повар назвал меня безмозглой сучкой.

– У меня нет родины, – скорбно говорит Иосиф. Нежно касается моей щеки, заглядывает в глаза. – Теперь ты – моя родина.

Я съедаю еще одну консервированную, не совсем настоящую улитку. Внезапно, безо всякого предупреждения на меня обрушивается мысль, что я несчастна.

54

Корделия сбежала из дома. Впрочем, она это не так называет.

Она отыскала меня через мою мать. Мы встречаемся на кофе во время моего обеденного перерыва, но не в «Швейцарском шале». Там мне налили бы кофе бесплатно, но я уже использую любую возможность, чтобы вырваться оттуда, оказаться подальше от тошнотного запаха сырой курятины, рядов ощипанных птиц, похожих на мертвых младенцев, и гор предназначенной для клиентов еды – перемолотой, кашеобразной, едва теплой, напоминающей месиво для собаки. Так что мы идем в «Мюррейс», через дорогу от отеля «Парк Плаза». Здесь более-менее чисто, и хоть нет кондиционера, но есть вентиляторы на потолке. Здесь я хотя бы не знаю, что творится на кухне.