Кошачий глаз

Мы сидим на патио под открытым небом, пьем «манхэттены» и смотрим вниз через каменную балюстраду. Иосиф в последнее время полюбил «манхэттен». Это здание – одно из самых высоких в округе. Далеко внизу преет в вечерней жаре Торонто. Деревья расползаются, как потертый мох, вдали – озеро цинкового цвета.

Иосиф рассказывает мне, что однажды прострелил голову человеку; и потом мучился лишь сознанием того, как легко это оказалось. Он говорит, что терпеть не может преподавать рисование с натуры и не намерен заниматься этим всю жизнь, похоронить себя в здешнем захолустье и учить дебилов азам.

– Я происхожу из страны, которой больше нет, а ты – из страны, которой еще нет, – говорит он. Некогда я сочла бы эти слова глубокомысленными. Сейчас я недоумеваю, что он хочет сказать.

Что касается Торонто, Иосиф называет его безрадостным и бездушным городом. И вообще живопись – это похмелье, оставшееся после европейского прошлого.

– Она больше ничего не значит, – он взмахивает рукой, отметая живопись в сторону. Он хочет работать в кино, режиссером, в Штатах. Он поедет туда, как только сможет это устроить. У него хорошие связи. Целая сеть венгров, например. Венгров, поляков, чехословаков. В тамошней киноиндустрии гораздо больше возможностей, и это еще мягко сказано. Единственное кино, что производят в Канаде, – короткометражки, которые пускают перед большим фильмом. Про листья, планирующие на воду, или цветы, распускающиеся при замедленной съемке, под звуки флейты. Он знает людей, которые преуспели в Штатах. Они помогут ему туда попасть.

Я держу Иосифа за руку. В последнее время он занимается любовью задумчиво, словно погруженный в мысли о чем-то другом. Я обнаруживаю, что несколько пьяна; и еще – что я боюсь высоты. Я никогда в жизни не была так высоко над землей. Я представляю себе, как стою вплотную к каменной балюстраде и медленно опрокидываюсь через нее. Отсюда видны Штаты – расплывчатой полоской на горизонте. Иосиф не сказал, что возьмет меня с собой. Я не спрашиваю.

Вместо этого он говорит:

– Ты очень молчалива. – Он касается моей щеки. – Загадочна.

Я чувствую себя не загадочной, а пустой.

– Скажи, ты готова ради меня на всё? – он заглядывает мне в глаза. Я падаю ему навстречу, высоко над землей. Так легко сказать «да».

– Нет, – говорю я. И сама удивляюсь. Я не знаю, откуда выскочило это слово, эта неожиданная, упрямая правдивость. Мой ответ звучит грубо.

– Я так и думал, – печально говорит он.

Однажды после обеда в «Швейцарское шале» заходит Джон. Сначала я его не узнаю, поскольку не смотрю на него. Я вытираю тряпкой стол – каждое движение дается с трудом, рука тяжела, как в летаргии. Эту ночь я провела с Иосифом, но сегодня вечером я не буду с ним, поскольку этот вечер не мой, а Сюзи.

В последнее время Иосиф редко упоминает о Сюзи. А если и упоминает, то с тоской, будто она отошла в прошлое или красиво умерла, как героиня поэмы. Но, может быть, просто у него такая манера выражаться. Вполне возможно, что они проводят друг с другом прозаические домашние вечера – он читает газеты, пока она подает на стол запеканку. И хоть он утверждает, что я – его тайна, вполне возможно, что они обсуждают меня – так же, как мы с Иосифом когда-то обсуждали между собой Сюзи. Эта мысль меня тревожит.

Я предпочитаю представлять себе Сюзи женщиной, запертой в башне, – высоко над землей, в «Монте-Карло» на Авеню-роуд; она смотрит из окна поверх балкона, огороженного крашеным листовым железом, едва слышно рыдает и ждет прихода Иосифа. Я не могу представить себе, чтобы у нее была какая-то жизнь помимо этого. Например, я не могу себе представить, чтобы она стирала свои трусы, выжимала их в полотенце, вешала сушить в ванной, как это делаю я. Не могу представить, как она ест. Она обмякшая, лишенная воли, бесхребетная от любви; как я.

– Давно не виделись, – говорит Джон. Он проступает как фон моей руки с тряпкой. Он ухмыляется мне – зубы белеют на лице, которое явно стало смуглее. Он облокотился на стол, который я вытираю. На нем серая футболка, старые джинсы, отрезанные выше колен, и кроссовки на босу ногу. Он выглядит здоровее, чем зимой. Я впервые вижу его при дневном свете.

Я остро осознаю, что на мне грязное форменное платье; наверно, от меня воняет потными подмышками и куриным жиром.

– Как ты сюда попал?

– Ногами. Может, попьем кофе?

Он устроился на лето в департамент дорожных работ, засыпать выбоины на дорогах и заливать гудроном трещины в асфальте. От него в самом деле слегка припахивает гудроном. Нельзя сказать, чтобы он был очень чистый.

– Может, выпьем пива чуть позже? – спрашивает он. Эти слова в его устах привычны: ему, как всегда, нужен пропуск в зал «Для дам с сопровождающими». У меня нет никаких планов на вечер, и я отвечаю:

– Почему нет? Но мне надо будет переодеться.