Кощеево седло

– Иду, владыко Домагость, – Витко, набросив на плечи овчинный кожух поверх рубахи и сунув босые ноги в поршни, шагнул к костру. Какие-то древние обычай не позволяли волхву разводить огонь в самом жилище на божнице – Витко не спрашивал, какие. У воев свои обычаи, у пахарей свои, у волхвов свои. Должно быть, и у холопов свои обычаи есть. Принял в ладони прочную берестяную чашу с кипятком, глотнул пахнущий яблоками, зверобоем, мятой и чабрецом взвар. На камнях обугливались плоские куски мяса.

– Недоволен ты, я смотрю, гриде, – слова Домагостя можно было назвать вопросом, но он не спрашивал – он утверждал.

Витко вздрогнул, глянул на волхва.

С продублённого солнцем и ветрами лица (кожу по цвету не отличишь от коры старого дуба) на него пытливо смотрели из-под косматых седых бровей серые глаза. Казалось, владыка видит его насквозь.

Гридень смолчал и отвёл глаза.

А что тут говорить? Он не рыбак, чтобы у моря погоды ждать, он не волхв, чтобы дожидаться знака богов. Вой не ждёт – он делает. А что сейчас надо делать – Витко не знал. Вернее, знал – надо было как раз ждать, а ждать он не любил.

Он подцепил с камня остриём ножа кусок мяса, плюхнул его в глиняную миску, отхватил ещё сочащийся сукровицей кусок и сунул в рот, шумно отдуваясь – мясо на миг показалось ему пылающим.

Домагость шумно вздохнул, пожевал тонкими сухими губами (чётче и выпуклее обозначились морщинки вокруг рта и глаз), глотнул из чашки взвар и опустил голову. Длинные волосы, светлые, словно льняная кудель, совсем скрыли лицо волхва.

– Нетерпелив ты, чадо, – послышалось из-под кудели. – Спешишь всё.

– Да сколько ж можно ждать, владыко?! – повысил голос Витко. – Дело делать надо!

– Рано, – возразил волхв. – Дело надо делать, когда всё готово будет, а спешкой только всё погубишь.

– Но почему ты не пускаешь меня даже к Бермяте сходить?

– Нечего тебе там делать, – непреклонно ответил Домагость, вновь подымая голову и глядя на то, как Витко, отдуваясь, остужает прямо во рту очередной кусок мяса. – За ним и так следят в шесть глаз, а то и больше, а как тебя заметят…

Витко смолчал. Домагость был прав, как ни повороти. Он словно со стороны увидел себя самого. За то время пока он болел и отлёживался от ран, у него отросла небольшая чёрная бородка, отросли волосы на голове вокруг чупруна, когда-то сбритые наголо. Но отросли всё ж не настолько, чтобы скрыть, что он – гридень.

– Тебе Бермяте показаться грептит не ради дела, – беспощадно продолжал волхв, – а чтобы твои полоцкие товарищи знали, что ты жив, верно? Чтобы жене сообщили. Только блажь это.

– Почему ещё? – без обиды спросил Витко, в глубине души уже понимая, что Домагость опять прав.

– Жене твоей они ничего сообщить не смогут всё одно, – пояснил волхв. – У них людей – горсть, какое там гонцов в Полоцк посылать. А если ради того, чтобы друзья твои знали, которые здесь (Витко с надеждой поднял голову – волхв впервой мало не открыто сказал, что здесь, в Киеве, есть свои, полочане), так тоже ни к чему – сделаем дело, встретитесь, и они всё узнают. И жене тогда же сообщить сможешь.

Витко смолчал, глядя в сторону – не видел бы Домагость его глаз.

Глаза щипало от мороза, и глядеть на поплавок в проруби становилось тягостно.

Сиди да сиди молча, жди, когда рыба клюнет. А ну как не клюнет вовсе? И не поговори даже…

Торля не любил рыбалку.

Зато Сушко любил. И потому младшему брату приходилось следовать за старшим – а куда денешься. Да и приварок с рыбки хорош, а уху, печёную рыбу и рыбные пироги, в отличие от рыбалки, Торля любил.

– Сушко! – не вытерпел, наконец, он.

– Ну чего тебе? – прошипел старший брат. Говорить громко на рыбалке нельзя.

– Сушко, а как думаешь, тот полочанин… он жив?

Спасённого ими в зарев полоцкого воя мальчишки больше не видели ни разу.

– Болтаешь много, – пробурчал себе под нос Сушко. Торля не расслышал. А может, сделал вид, что не расслышал.

– Ну Сушко…

– Помалкивай, говорю тебе! – отрезал старший брат уже громче.

– Но здесь же нет никого, – возразил Торля упавшим голосом. – Кто нас услышит-то? Водяной и то спит до весны.

Он покосился на лунку, в которую они с братом, едва придя на реку и пробив лёд, тут же бросили принос – краюшку хлеба, здоровую говяжью кость с махрами мяса, плеснули молока из глиняного глечика, который сейчас стоял в снегу, укутанный в обрывок овчины.

Сушко молча шевельнул плечами, словно говоря – отстань, назола. Но младший брат не унимался.

– Сушко!

Старший зашипел сквозь зубы, словно рассерженный кот.

– Ну Сушко…

– Да живой он, живой, – процедил Сушко наконец, пристально глядя в лунку, где вода стыла, подёргиваясь тонким ледком. Он упорно не подымал глаз на младшего брата в надежде, что тот, наконец, отстанет.

– А ты откуда знаешь? – не поверил Торля, оборотясь, и вовсе уж позабыв про спущенную в лунку снасть. – А то тебе сам владыка Домагость рассказал?

– Видел я его, – неохотно бросил Сушко и тут же пожалел об этом – в глазах у братца мгновенно зажглись огоньки любопытства, он выпустил из рук леску и поворотился к старшему брату теперь уже всем телом.

– Где? Когда?