Кошка и Токио

Подвыпивших гуляк сегодня хоть отбавляй. Они сидят под цветущими кронами, пьют пиво, едят каждый свой бэнто и передают по кругу пластиковый контейнер с жареной курицей из магазина. Некоторые мужчины постарше уже упились в зюзю – спят на расстеленных под деревьями кусках синего тарпаулина. Причем рядом с подстилкой аккуратно выстроена снятая обувка. И так по парку – сотни и сотни пар обуви. Большей частью черные ботинки офисных служащих, но попадаются и сандалии, и туфли на шпильках, и кроссовки, разумеется. Интересно, сколько людей теряют свою обувь в этой всеобщей суматохе по случаю ханами[46]?

Жаль, я не могу к ним присоединиться и тоже спокойно выпить под кронами цветущих вишен. Однако мне все же необходимо пообедать и немного вздремнуть. Короткий дневной сон – единственный способ нормально отработать долгую смену: с восьми утра и до четырех ночи. Дома я почти и не бываю, что, собственно, вполне меня устраивает. Признаться, я вообще не люблю бывать там один. Пустые места в доме – самые действенные напоминания о том, что было там раньше. Этакие негативные пространства. Пустота на другой половине постели, пустой стул, пустующее кресло, пара давно не используемых палочек для еды, что стоят в буфете, чашка для риса, что покоится на полке рядом с суповой миской, – обе уже запылившиеся… И вот что любопытно: хоть я и переехал в это новое жилище, покинув наш прежний дом в Накано после ее кончины, но все равно не смог выкинуть ее вещи.

Наконец я останавливаюсь перед круглосуточным магазином Lawson, куда наведываюсь чаще всего, чтобы купить к обеду бэнто и бутылку зеленого чая. Я улыбаюсь и киваю новенькому парнишке на кассе. Штат здесь, похоже, постоянно меняется, сотрудники то и дело приходят и уходят. В последнее время, как я заметил, здесь работает много выходцев из других азиатских стран – Вьетнама, например, или Китая. Должно быть, студенты. Приятно видеть, что они приезжают к нам изучать японский. Все магазинные упаковки еды и напитков сейчас украшены картинками с цветущей сакурой, и яркие розовые узоры на банках с пивом действуют на меня искушающе.

Но что поделаешь – работа!

Обычно я ем свой обед в машине. Заодно могу послушать какую-нибудь музыку. Сейчас у меня в магнитоле стоит компакт-диск Кэта Стивенса. Иногда я включаю музыку во время работы, но некоторые клиенты бывают против. Так что лучше всего слушать ее во время перерывов или когда я езжу один.

Свернув на тихую боковую улочку, нахожу идеальное место для обеденного перерыва – под сакурой, что раскинула свои пышные ветки над дорогой, создавая благодатную тень. И вот я сижу в машине, включаю «Father and Son» Кэта Стивенса, ем свой бэнто, пью чай и любуюсь вишней в цвету. Это мой тихий, уединенный ханами.

Покончив с едой, откидываю назад сиденье и вытягиваюсь на нем, подложив руки под голову и глядя на цветущие кроны. Сильным порывом ветра с веток срывает лепестки, и они, кружась, точно вишнево-розовая вьюга, усыпают лобовое стекло. Закрыв глаза, я чуть ли не физически ощущаю, как нежные лепестки падают мне на лицо.

Я сплю. Точно знаю, что сплю, потому что оказываюсь в отцовском кабинете и сам он еще жив. Я тихонько наблюдаю от двери, как он пишет свои рассказы. Пользуется он своим старым вечным пером, которое отдал мне перед смертью. На квадратных листах рукописи старательно выводит ярко-синими чернилами кандзи – китайские иероглифы. Когда я вхожу в кабинет, он поднимает на меня взгляд и улыбается. Повсюду лежат аккуратные стопки исписанной бумаги, уже подготовленные для отправки редакторам и издателям. Высокими шаткими башнями сложены книги. В нижней угловой секции его книжного шкафа хранится собрание ракуго, которые мой старший брат Итиро перечитывает снова и снова. А вот и сам он – удобно свернулся на полу с книжкой. Он снова юный отрок.

Я по-прежнему храню отцовскую перьевую ручку, только теперь она лежит в шкафу. Ею не пользовались уже многие годы. Я обещал отцу, что напишу еще много стихов, но так и не выполнил обещания. Я не писал стихи с тех пор, как встретил ее. С момента нашего знакомства я просто не испытывал потребности что-либо сочинять. А затем, когда родилась Риоко, единственным моим желанием было побольше трудиться, чтобы заработать денег для семьи. Чтобы они были счастливы.

Когда я снова поднимаю взгляд на отца, у него уже лицо моего брата. Тот сидит в позе сэйдза[47], в кимоно, с красиво сложенными перед собой руками, как будто вот-вот примется исполнять ракуго.

Итиро всегда был отличным рассказчиком, известным ракугокой.

А теперь его тоже нет.

Я не смог даже позвонить ему – сказать, что она умерла.