Косиног. История о колдовстве

Выйдя на помост, Барри дочиста вытер мясистые ладони передником. Голову хозяина «Черной Жабы» венчала копна вьющихся светло-русых волос, лицо обрамляли клочковатые, нечесаные бакенбарды, а глубоко посаженные живые, бегающие глазки казались вполне под стать его непоседливой натуре: Уоллес даже припомнить не мог, видел ли Барри хоть раз сидящим без дела. Однако самой выдающейся чертой Барри Джонса, бесспорно, были зубы, каждый второй из коих отсутствовал, отчего на людей непривычных его улыбка нагоняла немалую жуть.

– О, погляди-ка, да ты еще и не с пустыми руками!

Нагнувшись, Барри качнул бочонок, прислушался к плеску медовухи внутри.

– Нынче всего один?

– Ага. С медом у нас сейчас туговато.

– Ну, не у вас одних, не у вас одних. Похоже, меда и воска по всей округе нехватка. Добрые восковые свечи – не эта вонючая сальная дрянь – в лавке Сеймура идут по шесть бусин вампума дюжина. С виду вроде бы сумма невелика, но когда у тебя двадцать комнат для проезжающих, того и гляди, на одних свечах разоришься.

Вынув из кармана кошелек, Барри принялся отсчитывать в ладонь Уоллесу перламутровые цилиндрики вампума. Необходимость принимать плату за товар какой-то дребеденью, по сути – индейскими безделушками, Уоллес почитал унизительной, однако другой надежной монеты, кроме точеных бус из ракушек, в колониях не имелось.

Отсчитав пятьдесят бусин, Барри завязал кошелек и спрятал его в карман дублета.

– За бочонок-то нынче по пятьдесят восемь дают, – возразил Уоллес. – Сам знаешь: мед вздорожал.

– Точно, по пятьдесят восемь. За полный, – уточнил Барри, постучав по бочонку Уоллеса. – А этот полным не назовешь.

Уоллес порозовел.

– Ничего подобного!

Однако сам он прекрасно знал, что Барри прав. Мало этого, он сам же разбавил медовуху водой чуть больше, чем следовало, в попытках растянуть скудный запас меда, насколько возможно, и сейчас горько об этом жалел: ведь Барри наверняка заметит подвох, а, заметив подвох, в следующий раз еще срежет цену.

– Давай откроем да глянем?

– Нет… нет, ну его, – сказал Уоллес, старательно пряча смущение за напускной беспечностью. – Наверное, пена осела. Случается, знаешь ли.

– Случается… причем у тебя, Уоллес, как-то на удивление часто, – осклабился Барри, и в улыбке его не чувствовалось ни грана веселья. – Одним словом, хочешь – бери пятьдесят, не хочешь – вези свой бочонок кому другому.

Уоллес скривился, ссыпал вампум в карман, развернулся и направился прочь. Шел он прямиком на хартфордский рынок: там его поджидало действительно важное дело. Проходя мимо прилавков с соломенными корзинами, всевозможной посудой, инструментом, одеждой и прочими товарами, он ни разу не остановился, только порой косил глазом в сторону соблазнительных ароматов сластей, свежей выпечки и грудинки, жарящейся на углях. Искал он не товар – человека. Как уладить дело с Абитой, Уоллес придумал, но тут ему требовалась кое-какая помощь… вроде бы пустяковая, однако в Саттоне о такой не попросишь.

Вскоре он подошел к дальнему краю рынка, к клочку земли, отведенному индейцам-пекотам, торгующим собственным рукодельем и моллюсками. Прилавками им служили около дюжины одеял, расстеленных на траве. За товарами, разложенными поверх одеял, приглядывали женщины: согласно пекотским обычаям, именно женщины занимались торговлей и ведали почти всеми межплеменными денежными делами. Несколько увязавшихся с ними мужчин, вольготно расположившись поодаль, дымили трубками в тени пары дубов.

Здесь Уоллес и обнаружил того, кого искал, коротышку-пекота, разряженного на английский манер – в роскошном травянисто-зеленом камзоле, таких же зеленых штанах по колено и того же цвета высокой фетровой шляпе. Коротко стриженый, среди прочих пекотов, облаченных в традиционные племенные одежды, с длинными косами, украшенными бусами и перьями, он казался белой вороной.

Звался коротышка «Иисус Громовержец», но имя это было ненастоящим. Уоллесу он сознался, что пекоты называли его множеством разных имен, однако ни единого хоть сколь-нибудь лестного среди них не нашлось, и потому он решил сам выбрать себе подобающее, а поскольку в имени заключена великая сила, выбрал самое громкое, какое только сумел выдумать – отсюда и Иисус вкупе с божественной, повелевающей громом и молниями, птицей из индейских легенд.

При виде приближающегося Уоллеса Иисус Громовержец извлек изо рта трубку из кукурузной кочерыжки и широко улыбнулся, обнажив изрядную щербину меж двух передних зубов.

– Большой Сапог!

Уоллес поморщился. Иисус страшно любил называть собеседника, как придет в голову – порой тремя, а то и четырьмя разными именами в течение одного разговора, но обычно выбирал то, которое раздражало нареченного сильнее прочих.

– Меня зовут Уоллес. Просто Уоллес.

– Чем я нынче могу служить Большому Сапогу? – спросил Иисус и подмигнул Уоллесу, породив пару усмешек на каменных лицах пекотов, сидевших рядом.