Костя в школе. Началка

– How old is she?[7] – И она снова указывает на Марусю.

Я больше не хочу быть посмешищем и молчу.

– Is she eight years old as well?[8] – медленно говорит училка и таким тоном, как будто подсказывает мне ответ.

– Эйт, эйт, олд[9], – бурчу я.

Два главных знатока английского прыскают от смеха, остальные подхватывают. Маруся сочувственно качает головой.

А сегодня Маруся догнала меня в коридоре после уроков.

– Куликов, хочешь позанимаюсь с тобой английским? – спросила она.

Я замотал головой. С одной стороны, я готов был заниматься с Марусей хоть китайским, а с другой – если бы мама занималась с папой математикой, они бы точно никогда не поженились.

– Я сам! – поспешил я.

– Как хочешь, – пожала плечами Маруся. – На следующем уроке диктант.

– Я справлюсь, вот увидишь, – пообещал я и прикусил язык.

Каким образом справляться, я, конечно, не представлял. Я до сих пор все буквы не запомнил, куда уж мне запомнить слова!

– Никитос, – сказал я другу, – я в среду не приду. Скажу маме, что плохо себя чувствую.

– Почему?

– Из-за диктанта.

– Да брось. У меня есть идея получше, – и он, наклонившись к моему уху, прошептал: – Шпора.

– Какая шпора?

– Обыкновенная.

Не успел я представить, каким образом Никитка собрался пришпоривать Стрекозу, как он пояснил:

– Сделаем шпаргалку.

– Это для списывания? – догадался наконец я. – Не, я пас.

– Почему?

– Мама говорила, что списывание – это как воровство.

– Чего-о?

Я пожал плечами.

– А-а, – догадался Никита, – это, наверное, про списывание у других, а мы-то не у других, мы у самих себя.

Хотя я не был уверен, что мама имела в виду только такое списывание, звучало вполне логично. Но…

– Да нет, у Стрекозы такие глазищи, – напомнил я, – она точно заметит, и получится тако-ой позор…

«И Маруся будет меня презирать», – добавил я про себя.

– Не заметит она ничего. Коля у неё уже сколько лет списывает. А тут всего-то десять слов. Надо просто потренироваться.

И после уроков мы отправились к Никите на тренировку.

Коля отложил компьютерную игру и принялся нас учить. Мы легко усвоили, что шпору замечают тогда, когда ты переводишь на неё взгляд, поэтому прятать нужно в руке, которая лежит прямо на столе. Но на руке писать не стоит, так как ладошка быстро потеет и ничего не разобрать. Писать нужно на бумажке, а бумажку заклеить прозрачным скотчем. Часа два мы резали бумажки, подбирали размер шрифта, складывали, заклеивали, примеряли на ладошки, проверяли вид со стороны.

– Ну как, чем занимались? – спросила мама, когда я вернулся домой.

– Готовились к английскому, – не моргнув глазом, ответил я. – У нас завтра диктант.

– Волнуешься?

– Совсем немного, – заверил я.

– Правильно, – похвалила мама. – Диктант – ерунда, ничего страшного.

«Ничего страшного», – повторил я про себя.

А ночью увидел кошмар: я списываю со шпоры слово за словом и вот звучит последнее – «друг», я смотрю на Стрекозу и понимаю, что она приближается. Хочу спрятать руку и не могу – онемела. Стрекоза поворачивает её ладошкой вверх, и все видят шпору. Она тянет меня из-за парты, ведёт к доске и, до боли сжимая мою руку, выкрикивает:

– Вор! Ни стыда ни совести! Мама – круглая отличница, а сын – вор-двоечник!

Маруся отворачивается, как от какого-то противного зрелища.

Я проснулся в холодном поту и понял, что отлежал руку.

– Пап, а ты когда-нибудь списывал? – поинтересовался я утром по дороге в школу.

– Конечно, – ответил папа.

– А мама об этом знала?

– Нет, – рассмеялся папа. – Мы, к счастью, учились на разных курсах.

– А если б она узнала, вы бы не поженились? – не унимался я.

– Хороший вопрос, – папа задумался. – Но лучше задать его маме.

Я хмыкнул.

– У меня плохое предчувствие, – сказал я Никитке перед математикой. – Не буду списывать.

– Я тебя уговаривать не собираюсь. Трусяка, – обозвался Никита.

Думаю, ему тоже было страшновато. А тут Маруся, как на беду:

– Ну что, Куликов, подготовился?

– Ещё как! – ответил я, а Никитка усмехнулся.

– Шпору-то хоть взял? – зачем-то поинтересовался Никита.

И я сам не заметил, как она оказалась в моей потной ладошке.

А дальше всё как в тумане.

Вот ноги несут меня на четвёртый этаж. За учительским столом Стрекоза – не заболела.

– Ребята, класс большой, – говорит она радостно. – Садитесь каждый за отдельную парту.

Значит, диктант не отменяется.

Звенит звонок, она раздаёт чистые листочки.

– Сейчас быстро напишем диктант и перейдём к новой теме. Are you ready?[10]

Все кивают. И я за компанию.

От левого кулака на парте остаются влажные следы, я протираю их локтем.

– Школа, – диктует Стрекоза.

Голова не соображает, кулак не разжимается, и я записываю слова по-русски.

– Синий… мальчик…

Мальчика вспомнил, вывел «boy» – сам глазам не верю.

– Слон…

Слон длинный, зачем нам слон, не понимаю…

Карандаш – помню… кровать – помню… книга – помню… друг – опять не помню, что ж я его не посмотрел!

– Проверяйте, – говорит Стрекоза.

В принципе, я уже написал на тройку, а то и на четвёрку с минусом. Но остальные слова так близко, так притягательно близко…