Костяные часы

Гул парижской толпы перерастает в истошный вой снегоуборочной машины, а поиски некоего циклопоподобного младенца в сиротских приютах Франции завершаются в крошечной каморке фамильного швейцарского шале Четвинд-Питтов, где Иммакюле Константен сурово говорит: «Вам не познать жизни, Хьюго, пока вы не пригубите Черного Вина». После этого я наконец просыпаюсь – все в той же крошечной каморке, только почему-то с огромным стояком размером с крылатую ракету. Книжный шкаф, глобус, махровый халат на двери, плотные шторы… «Вот сюда, на чердак, мы селим тех, кто живет на стипендию!» – полушутя заявил Четвинд-Питт, когда я впервые приехал в Швейцарию. Старая водопроводная труба булькает и вздыхает. Все ясно: наркотики плюс высокогорье вызывают странные сны. Лежу в теплом чреве постели, думаю об официантке Холли. Лицо Марианджелы, в отличие от других частей ее анатомии, я уже подзабыл, а вот лицо Холли помню в фотографических подробностях. Надо бы узнать у Гюнтера ее фамилию. Колокола сент-аньесской церкви бьют восемь. Во сне мне тоже слышались колокола. Язык сухой, как лунная пыль, и я с жадностью выпиваю воду из стакана на прикроватном столике, а заодно и любуюсь стопкой франков у лампы – выиграл вчера в бильярд у Четвинд-Питта. Ха! Он наверняка захочет отыграться, но игрок, жаждущий победы, играет опрометчиво.

Справляю малую нужду в крошечном туалете, опускаю лицо в раковину, наполненную ледяной водой, считаю про себя до десяти; распахиваю шторы, отворяю решетчатые ставни, впускаю в комнатку утренние лучи, дрелью высверливающие мне зрачки; прячу вчерашний выигрыш в тайник под половицей, которую я специально расшатал еще два года назад; делаю сотню отжиманий, надеваю халат и по крутой деревянной лесенке, крепко держась за веревочные перила, спускаюсь на лестничную площадку. Четвинд-Питт храпит у себя в спальне. Преодолеваю еще один лестничный пролет, попадаю в цокольный этаж, где в гостиной на кожаных диванах растянулись Фицсиммонс и Куинн, погребенные под грудой одеял. Из видеомагнитофона торчит кассета с «Волшебником страны Оз», а в колонках звучит пинк-флойдовский «Dark Side of the Moon»[44], поставленный на повтор. В комнате витает аромат гашиша, в камине тлеют угли. Я на цыпочках пробираюсь между двумя футбольными командами суббутео, с хрустом вдавливаю в ковер просыпанные картофельные чипсы, подбрасываю в камин большое полено. Языки пламени лижут и лакают крошки растопки. Над каминной полкой висит голландская винтовка времен Бурской войны, а под ней стоит серебряная рамка с фотографией отца Четвинд-Питта, пожимающего руку Генри Киссинджеру в Вашингтоне году так в 1984-м. На кухне я наливаю себе грейпфрутовый сок, и тут негромко звонит телефон. Беру трубку и учтиво говорю:

– Доброе утро. Резиденция лорда Четвинд-Питта-младшего.

Мужской голос уверенно произносит:

– Привет, Хьюго Лэм.

А, я знаю, кто это.

– Простите, а с кем я разговариваю?

– Ричард Чизмен, из Хамбера, козел ты этакий!

– Ух ты, чтоб меня вздрючили. Не в буквальном смысле. Как ухо?

– Нормально. Слушай, у меня плохие новости. Я тут встретил…

– А ты где? Не в Швейцарии, случайно?

– В Шеффилде, у сестры. Короче, заткнись и слушай внимательно, а то каждая минута телефонного разговора стоит миллион. Вчера вечером я встретил Дейла Гоу, и он мне сказал, что Джонни Пенхалигон умер.

Нет, я не ослышался.

– Наш Джонни Пенхалигон? Ни фига себе. Быть этого не может!

– Дейлу Гоу об этом сказала Коттия Бенбоу, она видела репортаж в местных новостях, на канале «Ньюз саут-уэст». Самоубийство. Машина рухнула с утеса близ Труро. В пятидесяти ярдах от шоссе автомобиль пробил ограждение и упал на скалы с высоты триста футов. Ну… Джонни, скорее всего, умер мгновенно… Не страдал. Если, конечно, не думать о том, что заставило его это сделать… и о том, что он чувствовал, когда летел в пропасть.

Ну вот, хоть плачь. Такие деньжищи! За окном кухни ползет бульдозер-снегоуборщик. Следом идет молодой священник: румяные щеки, белые облачка пара изо рта.

– Это просто… ну, я не знаю, что и сказать, Чизмен. Трагедия. Даже не верится. Джонни, надо же! Уж кто-кто…

– Да, я тоже все время об этом думаю. Действительно, кто бы мог подумать…

– А он… Он был за рулем «астон-мартина»?

Молчание, а потом:

– Да. А как ты догадался?

Осторожней!

– Никак. Просто он еще в последний вечер в Кембридже, в «Погребенном епископе», говорил, что очень любит этот автомобиль. Когда похороны?

– Сегодня. Я не смогу поехать… Феликс Финч презентовал мне билеты в оперу, да и в Корнуолл я вовремя не доберусь… Может, это и к лучшему. Родным Джонни сейчас не до посторонних, которые намерены остановиться у них в… в… как там их поместье называется?

– Тридейво. А записки Пенхалигон не оставил?

– О записке Дейл Гоу ничего не говорил. А что?

– Ну, это могло бы пролить свет на…

– При расследовании наверняка станут известны еще какие-то подробности.

Расследование? Подробности? Этого еще не хватало.

– Да, будем надеяться.

– Фицу и остальным ты сам скажешь, ладно?

– Господи, конечно! Спасибо, что позвонил, Чизмен.