Костяные часы

– Непременно так и сделаю. Спасибо, что позволили составить вам компанию.

Она пожимает плечами:

– Вы разочарованы?

Я поднимаю на лоб защитные очки, чтобы она видела мои глаза, хотя свои глаза она мне так и не показывает.

– Нет. Нисколько. Я очень вам благодарен.

Интересно, назовет она свою фамилию, если я попрошу? Я ведь даже этого не знаю.

Она глядит на склон:

– Думаете, я недружелюбная?

– Нет, просто осмотрительная. Что вполне объяснимо.

– Сайкс, – говорит она.

– Что, простите?

– Холли Сайкс, если вам интересно.

– Вам… очень идет.

За очками лица не видно, но, по-моему, она озадачена.

– Я и сам толком не знаю, что это значит, – признаюсь я.

Она отталкивается палками и пропадает в белизне.

Средний склон Паланш-де-ла-Кретта считается не слишком сложным, но если отклониться от трассы вправо метров на сто, то понадобится умение скользить по отвесному обрыву или парашют; к тому же туман сгущается, поэтому я не тороплюсь и каждые пару минут останавливаюсь, протираю очки. Минут через пятнадцать в льдистом тумане у края трассы возникает валун, похожий на подтаявшего гнома. Укрываюсь на подветренной стороне, закуриваю сигарету. Вокруг тихо. Очень тихо. Человеку не дано выбирать, к кому его влечет, размышляю я. Об этом задумываешься только потом, ретроспективно. Для меня расовые различия – своего рода афродизиак, а вот различия классовые – это для секса Берлинская стена. Безусловно, я понимаю Холли хуже, чем девушек из своей налоговой категории, но мало ли… И вообще, Бог создал мир за шесть дней, а я приехал в Швейцарию на целых девять или десять!

Группа лыжников стайкой неоновых рыбок огибает гранитного гнома. Меня не замечают. Я бросаю окурок и следую за ними. Веселые техасцы либо решили, что им спуск не по зубам, и вернулись по канатной дороге, либо спускаются еще осторожней, чем я. Лыжника в серебристой парке как не было, так и нет. Туман редеет, вырисовываются и затушевываются расщелины, скалистые выступы и контуры утесов, а на станции Шемей я снова попадаю под крышу туч. Согреваю нутро горячим шоколадом и по спокойной синей трассе возвращаюсь в Ла-Фонтен-Сент-Аньес.

– Ну-ну, талантливый мистер Лэм. – Четвинд-Питт готовит на кухне чесночный хлеб, точнее, пытается. Уже шестой час, но он еще в халате. На бокале с вином лежит сигара; в CD-плеере играет альбом Джорджа Майкла «Listen without Prejudice»[45]. – Олли и Фиц вот уже часа три тебя ищут.

– Ну, горный массив большой. Знаешь поговорку насчет иголки и стога сена?

– И куда же твоя альпийская вылазка завела тебя aujourd’hui?[46]

– Сначала на вершину Паланш-де-ла-Кретта, а затем я совершил пробежку по равнине. По черным трассам я больше не спускаюсь. Это не для меня. Как ты себя чувствуешь с похмелья?

– Как под Сталинградом в сорок третьем. Вот напиток, замечательно снимающий похмельный синдром: узо со льдом. – Он взбалтывает молочную жидкость в стопке и одним глотком выпивает половину.

– Узо слишком похоже на сперму. – Эх, жаль, под рукой нет фотоаппарата, я запечатлел бы, как Четвинд-Питт глотает эту гадость. – Прости, это бестактно.

Он злобно зыркает на меня, затягивается сигарой и продолжает измельчать чеснок ножом. Я роюсь в ящике кухонного стола:

– Попробуй воспользоваться вот этим революционным приспособлением – чеснокодавилкой.

Четвинд-Питт испепеляет взглядом несчастный инструмент:

– Наверное, экономка ее купила перед нашим приездом.

Этой давилкой я пользовался в прошлом году, ну да ладно. Мою руки, включаю духовку, чего Четвинд-Питт до сих пор не сделал.

– Ну-ка, отойди. – Я выдавливаю чесночную кашицу в сливочное масло.

Четвинд-Питт ворчит, но тут же обрадованно пристраивает задницу на кухонный стол:

– Работай, работай. По-моему, это незначительная компенсация за то, что ты вчера меня разделал в бильярд.

– Ничего, отыграешься. – Так, теперь поперчить, добавить петрушки и перемешать вилкой.

– Я вот все думаю, почему он это сделал?

– Ты о Джонни Пенхалигоне?

– Понимаешь, Лэм, ведь только с первого взгляда кажется, что все так просто…

Вилка замирает у меня в руке: взгляд у Руфуса… обвиняющий? Вообще-то, Жаб блюдет кодекс чести похлеще омерты, но ни один кодекс не может быть стопроцентно нерушимым.

– Продолжай. – Я, как дурак, окидываю взглядом кухню в поисках орудия убийства. – Я весь внимание.

– Джонни Пенхалигон стал жертвой привилегий.

– Ах вот как. – Вилка снова приходит в движение. – С этого места подробнее, пожалуйста.