Костяные часы

Служитель защелкивает поручни нашего сиденья, я с трудом удерживаюсь от замечания, что, мол, без этого давно уже вознесся бы в небеса, а в следующее мгновенье возносимся мы оба. Тридцатое декабря утратило свою недавнюю безоблачную ясность, и вершина Паланш-де-ла-Кретта прячется в облаках. Я скольжу взглядом по канату, протянутому от опоры к опоре, что взбираются по горному склону. Под нами зияет ущелье; на меня накатывает приступ головокружения, я изо всех сил сжимаю поручень, сердце уходит в пятки, а яйца скукоживаются и прячутся где-то в печенках. Заставляю себя взглянуть на далекую землю, раздумываю, что чувствовал Пенхалигон в последние мгновения. Сожаление? Облегчение? Слепящий ужас? Или у него в ушах вдруг зазвучала «Babooshka» Кейт Буш? Под ногами у нас пролетают две вороны. Мой кузен Джейсон говорит, что вороны выбирают себе пару на всю жизнь.

Я спрашиваю Холли:

– Вы когда-нибудь летали во сне?

Она смотрит прямо вперед. Глаза скрыты защитными очками.

– Нет.

Миновав ущелье, мы неторопливо проплываем над широким участком трассы, по которой чуть позже будем спускаться. Лыжники закладывают виражи, разгоняются или спокойно скользят вниз, к станции Шемей.

– После вчерашнего снегопада кататься лучше, – говорю я.

– Ага. Вот только туман густеет.

И правда, вершина горы выглядит серой, смазанной.

– Вы каждую зиму работаете в Сент-Аньес?

– Это что, собеседование при приеме на работу?

– Нет, но мои телепатические способности оставляют желать лучшего.

– Человек, у которого я работала в Мерибеле, во Французских Альпах, – поясняет Холли, – давний приятель Гюнтера, еще с тех пор, как он играл в теннис. И когда Гюнтеру понадобилась неболтливая официантка, он предложил мне хороший оклад, оплату дорожных расходов и горнолыжный абонемент.

– А зачем Гюнтеру неболтливая официантка?

– Понятия не имею. И к наркотикам я не прикасаюсь. Наш мир и так нестабилен, а мозги всмятку – то еще развлечение.

Я вспоминаю мадам Константен:

– Пожалуй, вы правы.

Пустые сиденья подъемника выныривают из тумана впереди. Шемей, оставшийся далеко позади, уже почти не виден. Похоже, кроме нас, никто больше не поднимается.

– Вот была бы жуть, – задумчиво говорю я, – если бы нам навстречу выплывали сиденья с покойниками…

Холли подозрительно косится на меня.

– …но не с такими, как в фильме «Немертвые», не с полусгнившими скелетами, – не унимаюсь я, – а с умершими родными и знакомыми. С теми, кого ты хорошо знал, кто был для тебя важен. Или даже с собаками… – Или с корнуольцами.

Сиденье из стальных трубок и пластмассы поскрипывает; ролики скользят по стальному тросу. Холли не обращает внимания на мои безумные рассуждения. Смутно, смутно рокочет гора. Холли неожиданно спрашивает:

– А вы, случайно, не из семьи военных?

– Нет, что вы! Мой отец – бухгалтер, а мама работает в Ричмондском театре. А почему вы спрашиваете?

– Потому что вы читаете книгу под названием «Искусство войны».

– Я читаю Сунь-цзы, потому что этому трактату три тысячи лет и его изучал каждый агент ЦРУ со времен Вьетнама. А вы любите читать?

– Моя сестра – книгочей; она мне присылает книги.

– Вы часто ездите домой, в Англию?

– Не очень. – Она теребит застежку «велькро» на перчатке. – Вообще-то, я не из тех, кто уже в первые десять минут готов все о себе выложить. Ясно?

– Ясно. Не беспокойтесь, это потому, что вы совершенно нормальный человек.

– Я знаю, что я нормальный человек, и я ничуть не беспокоюсь.

Неловкое молчание. Что-то заставляет меня оглянуться: за нами пять пустых сидений подряд, а в шестом лыжник в серебристой парке с черным капюшоном. Он сидит, скрестив на груди руки, и его лыжи напоминают небрежно выведенную букву Х. Я отворачиваюсь, гляжу вперед, пытаясь придумать что-нибудь умное, но все мое острословие, похоже, осталось внизу, на лыжной станции.

На станции Паланш-де-ла-Кретта Холли ловко, как гимнастка, соскальзывает с сиденья, а я валюсь, точно мешок железяк. Служитель здоровается с Холли по-французски, и я отхожу в сторонку, чтобы она не подумала, будто я подслушиваю. Жду, когда из наползающего тумана появится лыжник в серебристой парке; сиденья прибывают на площадку примерно каждые двадцать секунд, так что лыжник будет здесь через пару минут. Как ни странно, его нет. Я с растущим беспокойством гляжу, как проплывает пятое, шестое, седьмое кресло, и все они пусты… На десятом меня охватывает тревога – и не потому, что он мог сорваться в пропасть, а потому, что, наверное, его и не было вовсе. Йети и мадам Константен подорвали мою веру в собственное здравомыслие, и мне это очень не нравится. Наконец появляются два веселых американца медвежьего размера, со взрывами смеха подъезжают к площадке и просят помощи служителя, чтобы выбраться из сидений. Я говорю себе, что лыжник за нами был ложной памятью. Или мне померещилось. Стою у начала трассы, отмеченной флажками, теряющимися в облаке, и ко мне подходит Холли. Если бы мир был совершенен, она сказала бы: «Ну что, поехали вместе?»

– Ну что, здесь я с вами распрощаюсь, – говорит она. – Будьте осторожны, не выезжайте за шесты разметки и не геройствуйте.