Ковалиная книга. Вспоминая Юрия Коваля

Коваль снисходительно посмотрел на мое панно и сказал, что это «серьезно» — откуда-то у него появилась такая формулировка в знак одобрения.

— Как будто здесь всегда было это панно. Очень органично село на стену, — сказал он.

На полу было разложено второе панно Силиса, изображавшее пловчих (опять!). Как с эскизом артековского горельефа, так и с этими купальщицами Силис был довольно сильно обстрелян Художественным советом. <… >

В это время пришел Силис и сказал:

— Коваль, сегодня можешь забрать Лемпорта на этюды. Наши помощники Сережа и Саша перенесут мое панно в экспресс-кафе… и дней через пять мы все закончим. Так что идите рисуйте.

* * *

Не знаю, обычно ли это для Ялты, но сегодня, 10 февраля, она была вся в снегу, как Норильск. Термометр на гастрономе на Набережной показывал минус пять, температура моря плюс семь — все это выдавалось на электронном табло. <… > Мы стали подниматься наверх по старым улочкам с домами, обстроенными клетушками. <… >

Еще при Сталине американцы предлагали за пользование Крымом в течение десяти лет застроить берег первоклассными высотными отелями, а потом, по окончании аренды, отдать их Советскому Союзу. Но у нас политика важнее выгоды. Как это мы можем, хотя и временно, пустить разлагающихся капиталистов? В результате этой политики мы почти через семьдесят лет после победы Октябрьской революции идем по нетронутым переулкам, по которым точно так же ходил Чехов в черном кожаном пальто до пят и с суковатой палкой. Но мы с Ковалем не задумываемся очень глубоко о выгодах и потерях государства. Мы радуемся, что пока разумный правитель не прибрал Крым к рукам. Хорошо что ли стало на Пицунде, где архитектор Посохин застроил реликтовый берег с тысячелетними соснами пошлыми отелями, похожими на высотные дома Арбата? Так он и с Кремлем поступил, нагло воткнув Дворец Съездов. Мы рады, что можем порисовать дореволюционные постройки.

— Главное сесть. Нужно найти место несырое и неледяное, — сказал я. — А красота, она везде и сама ляжет на бумагу.

— На этих ободранных переулках проходит чья-то целая жизнь, — сказал Коваль. — Старомодные покосившиеся и почерневшие вывески «Хлеб», и там в самом деле продают хлеб; висит железный сапог — и здесь в самом деле чинят обувь. Где для этих жителей конец двадцатого века?

Конец двадцатого века для них в том, что никто ничем не торгует, не предлагает, как бывало при Чехове, нет услужливых татар, нет водочных и пивных ларьков, а также бочек с молодым виноградным вином, да и винные магазины, дегустационный зал ликвидированы.

Мы уселись на низкой каменной стенке, охраняющей дорогу от оползня. Метра на четыре ниже теснились маленькие дворы, уныло тявкали собаки, выглядывая из своих конур, пораженные тем, что два прохожих, что здесь так редки, уселись зачем-то в непосредственной близости от их владений. Кривая улица с требующими капитального ремонта домами, однако, хорошо ложилась на бумагу. Откуда-то появился абориген: серая шляпа, серое лицо, серое пальто, серые штаны. Остановился около нас, загораживая пейзаж. Впрочем, это явление обычное, когда рисуешь на улице.

— Вы художники? — спросил он с сомнением. Не сразу дождался ответа.

— Раз рисуем, логика подсказывает, что да, — сказал Коваль, стараясь тоном дать понять, что ему мешают.

Ответ удовлетворил туземца, он постоял и сказал:

— У меня есть подлинная картина Айвазовского.

Не увидев на наших лицах никакого интереса, продолжал:

— И две картины Шундина, его ученика.

— Мы не знатоки, — сказал я, — и не любители этого жанра.

— Рисуете же! — сказал прохожий.

— Мы урбанисты, — сказал Коваль.

— Может быть, все-таки зайдете? Вон внизу во дворе, вход с торца, квартира 25.

— Хорошо, зайдем, — сказал Коваль, чтобы отвязаться. Прохожий спустился вниз любоваться бесценными картинами.

— К хренам его! — сказал Коваль. — Или, может быть, зайдем?

— Ты что, хочешь по случаю приобрести картину Айвазовского или Шундина, о котором ничего не слыхал?

— Тогда к хренам! Он скорее всего художник-дилетант или шизофреник, а вероятнее, желающий сбыть товар разиням, ничего не понимающим в живописи.

Правда, был еще один вариант: честный советский труженик, обладающий бесценными реликвиями, просто хочет показать их профессионалам. Но Айвазовского мы и в Третьяковке не смотрим. <… >

Мы рисовали фломастерами дома, которые громоздились друг над другом, узкие в талиях и широкие в плечах, как в Болгарии. Некоторые выскакивали на перекресток, вылупив мутные глаза. Голуби целовались на крышах и раздували зобы. Через дорогу переходили независимая кошка и эмансипированные бродячие собаки. Все это мы зарисовали и остались довольны собой и друг другом. Вдвоем рисуется веселее.

— Сейчас время обеда, — сказал Коваль, — пойдем-ка ко мне. Дом творчества вон, на горе виден, и похлебаем супчика. Кроме того, в номере скучает полбутылки «Лимонной».

— Супчик — это неплохо. Мы с Силисом десять дней на сухомятке. Из жидкого употребляем чай, кофе, пепси и водку, которая в Ялте есть в двух магазинах. <… >