Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица

— Вот, слушайте! — не беря в расчёт сомнений матинки, буркнул Пилип-с-Конопель и, подсев к самому огню, ибо уже стемнело, стал читать, сразу, видно, переводя с какого-то чужестранного языка; и было там, правда-таки немало забавного и смешного, так что слушатели, захваченные весёлыми приключениями французских бродячих актёров, хохотали от души.

Ни одна чёрточка не дрогнула лишь на юном, без единой морщинки, лице Михайлика, которое не знало ещё ни смеху, ни горя, ни бритвы, ни пощёчины — ничегошеньки.

Пилип удивлённо глядел на Михайлика — он доселе и не видывал таких, кто смог бы не улыбнуться, слушая те истории, что он сейчас читал, и он сказал матусе:

— Я всё равно вам его когда-нибудь насмешу, неню, — и, в досадном смущении, закрыл любимую, видно, книгу, хотя добрые люди и не прочь были послушать ещё.

— Что за книга? — спросил, всё ещё смеясь, Козак Мамай, а он то дело сильно любил: вволю с добрыми товарищами похохотать — до слёз, до колик в боку. И он протянул руку за книгой: — Дай-ка сюда! — и, взяв, прочёл на лобовой странице не наши слова: «Поль Скаррон. Комический роман»…

— Вы знаете и по-французски? — удивился Пилип.

— Знал малость, парубче. — и наш Мамай, в лёгких вечерних сумерках, стал перелистывать странички, но буквы уже сливались, и не прочитать было, и он вернул Скаррона чуднóму запорожцу который разговаривал с непривычным выговором и уж больно частил, хотя и научился говорить по-нашему, видно, не так давно.

— Кто ж он такой, твой Скаррон? — спросил Козак Мамай, — Француз? Живой?

— Живой, коли ещё не замучили его паны аристократы.

— За что же?

— За смех. За шутку. За острый язык. Смех до добра не доводит. Так оно было. Так есть. Так будет… — И, помолчав, Пилип добавил: — Я читаю сию книгу, как загрущу.

И, вынув из торок лоскут красного шёлка, Пилип принялся заворачивать своего Скаррона вместе с какими-то другими тремя иль четырьмя книгами.

— Что там у тебя, козаче? — спросил Мамай.

— Пьера Корнеля «Сид», Сореля «Франсион», украинский словник вашего Памвы Беринды да книга одного француза «Описание Украины».

— Француз — про Украину?

— Гийом Левассер де Боплан.

— Де Боплан? — даже вскинулся Козак, даже вспыхнул, даже задёргался у него кончик левого уса, что всегда служило знаком смятения.

— Вы тут его знавали? — тоже, словно чем-то поражённый, ахнул чудной запорожец.

— Мы побратались когда-то. А потом… и дружба врозь. Он строил на Украине крепости для наших врагов. А я…

— Всё равно… он любил Украину! — горячо вырвалось у запорожца. — Вот почитайте!

И он протянул Мамаю книгу «Описание Украины», изданную в Руане.

Мамай схватил её, придвинулся к огню костра, где закипал кулеш, но разобрать ничего уж не мог и, прижав ту книжку к сердцу, сидел и молчал.

Мамай глядел на молодого запорожца, что был так схож с тем Бопланом: уж не сын ли? — и хотелось ему спросить, но не в силах был сейчас и слова вымолвить: набежали мысли о давнем побратимстве с французским дворянином, беспокойным нормандцем, инженером, строителем, что прожил на Украине лет семнадцать-восемнадцать, изучая, приглядываясь, составляя первые обстоятельные карты просторов Украины, записывая и зарисовывая то, что видел в нашей козацкой стороне, а к ней за столько лет прирос щедрым сердцем француз.

Но… тот веселый и быстрый руанец был верным слугою не народу нашему, а польским королям, строил на Украине крепости, чтоб оградить властителей польских — не только от набегов крымцев да ногайцев, но и от восстаний народа украинского, что вновь и вновь пытался сбросить шляхетское ярмо, и от опасного соседства с Сечью Запорожской, о коей слава шла по всей Европе.

Мамаю не терпелось поскорей дознаться: что ж он там написал, руанец, в своей книге про Украину?

Наугад перелистывая странички, он ощупал в сумраке томики Скаррона и Сореля и… вздохнул.

39

Сколько ж на свете непрочитанных книг!

Сколько стран, дивных краёв, которых он ещё не видел!

Говоров людских, коих не слышал до сих пор!

Людей разумных, чьих дум Козак ещё не знал.

И радостей земных, каких ещё не ведал.

И женщин, коих обнять не привелось…

Было ещё на свете и множество детей.

Но и дети — были не его дети.

Ему же виделось во сне своё гнездо, жена, ребята-малята и мирный труд, — а должен был он воевать, родной край обороняя от жадных ворогов, простых людей — от панов, затем что знал свой долг перед народом, — однако же случались и такие вот минуты, когда тяжко бывало на душе.

Рука его ненароком коснулась струн, и Мамай, на миг забыв о чудной силе своей бандуры, припал подбородком к деке, и зарокотала бандура в его горячих руках, и он замурлыкал себе под нос:

Побратався сокіл
3 орлом сизокрилим…

И песня та плыла и плыла в спокойном анданте, и ничего слишком печального в ней будто и не было, но Козак, задумавшись, касался струн в кручине, и чудодейная бандура вдруг показала свою дивную силу.

А сила в той тридцатидвухструнной бандуре была такова: когда Мамай играл печальную, все вокруг, кто слышал тот тихогласный рокот, все плакали, ибо не плакать было невмочь.