Кожа

Хоуп уже прощалась с Алисой и Робом сегодня утром, еще до Медведя, поэтому она просто отряхнула одежду от снега и пошла к острову, к той его части, где не было выточенных высоких набережных, а сползала в море островная земля. Через сорок с лишним минут обе ноги Хоуп ступили на русскую почву. Вернее, на русский снег. Хоуп походила немного туда-сюда, чтобы почувствовать, как ходится неработающему человеку. Ходилось ок. Прилетела, подумала она.

Глава 5. Ах ты, кожа моя, кожа

— Ну вот, Братец Череп, опять медведи.

— А что такого?

— Ну, знаешь, все эти стереотипы про Россию: водка, медведи, шпионы, КГБ, проститутки, олигархи. Вообще-то это объективация, похожим образом people of color подвергаются объективации.

— Я чего-то не понимаю, что ты говоришь. Скучно что-то, и небо белое.

— Белое, Братец Череп. Ну, знаешь, когда в лифт заходят черный парень и белая женщина, она перевешивает свою сумку на то плечо, что дальше от него… Она действует согласно стереотипам, объективирует зашедшего с ней в лифт человека из-за цвета его кожи. Понимаешь?

— Нет. Небо скучное, без облачка, и даже солнца не видно. Ты умеешь петь?

— Не умею. Меня даже в детстве в музыкальную школу не взяли, когда я не взяла какую-то там ноту.

— Спой все равно.

— Ну ок.

И я начала петь как могу.

Знаешь, Нина, моя кожа — русская,

покрытая медвежьей шерстью якобы,

спермой и дешевой косметикой якобы,

порохом от незарегистрированного оружия якобы,

нефтью якобы,

кровью якобы,

тюремными татуировками якобы,

стразами из натуральных бриллиантов якобы,

«Новичком» и водкой якобы.

Ах ты, кожа моя, кожа,

кожа русская моя,

кожа русская, кожа тусклая,

усыпанная прыщами-стереотипами.

Знаешь, Нина,

мои пра-пра-прародители были рабами,

я из кожи вон лезу, чтобы от них отличаться,

хожу в офис на работу,

для развлечения — на концерты и за грибами,

получаю второе или третье высшее,

слушаю, смотрю и читаю только на английском,

выплачиваю ипотеку,

она — основная доступная мне форма рабства,

или не хожу в офис,

а работаю на удаленке,

но все равно плачу ипотеку,

часто обедаю в кафе с капучино и меню,

написанным белым мелом

на черных досках.

Ах ты, кожа моя, кожа,

кожа русская моя,

кожа русская, кожа тусклая,

засыпанная землей

еще до моего рождения.

Знаешь, Нина, моя кожа — русская,

она лоскутное одеяло — из российского флага,

пыльного ватника, вафельного полотенца,

моей школьной формы,

формы силовиков и военных,

скучного галстука Путина,

дачной одежды родителей,

моих первых джинсов из американской гуманитарной помощи,

пиджаков советских шахматистов,

белых халатов русских олигархов,

коротких юбок русских женщин, попавших за границу в девяностые и нулевые,

светлых хвостов русских теннисисток,

кожаных курток постсоветских бандитов,

страниц русской и западной пропаганды —

одеяла, сшитого политиками, журналистами и

сценаристами «Нетфликса» (и других крутых

сериальных продакшенов).

Ах ты, кожа моя, кожа,

кожа русская моя,

кожа русская, кожа тусклая,

это не кожа вовсе,

а так, натянутая на меня не мной оболочка.

Я вылезаю из нее,

мне не холодно,

мне не больно,

мне не страшно.

Вот теперь вы видите

После песни, хоть я и пела ее лежа, у меня опять закончились силы. Я заснула, а когда проснулась, Братец Череп снова рассказал мне кусок истории про Хоуп и Домну.

***

Хоуп сидела в темной каменной комнате, куда ее посадили таможенные полуработающие. Они встретили ее на русском снегу и потребовали у нее на разных ломаных языках показать документы. Хоуп отвечала, что ее бывший Хозяин бросил ее на корабле посреди льда и что она теперь не работающая, потому что Главный русский хозяин освободил людей с ее кожей на своей земле. Таможенные полуработающие вывели Хоуп сначала на гранитную набережную. Встречались здесь люди разной речи, и одежды, и цвета кожи, но таких, как у нее, Хоуп не заметила. Ее увели быстро вниз, где оказалась подземная тюрьма. Обыскали сумку Хоуп. Забрали все съедобное.

Хоуп раньше была работающая, но в открытом пространстве, а теперь оказалась неработающей, но в тюрьме. Кожа на спине чесалась и ныла, будто ворочалась. Зубы бились друг о друга, конечности, туловище, голова тряслись. Хоуп надела на себя всю запасную одежду. Было почти так же холодно, как и в детстве. Прилетела — Хоуп решила поплакать впервые с детства, но передумала, решив, что слезы покатятся горячие, а потом замерзнут и будет болеть кожа на щеках. Ей принесли воду с вареной в ней четвертинкой нечищеной картошки, с колечком морковки и со светлой слизицей с губочной структурой. Хоуп попробовала все равно и поняла, что слизица — это хлеб. Еда согрела неработающую.

Прошла половина суток, и за Хоуп наконец пришли таможенные. Привели в теплую каменную комнату. Снова обыскали ее сумку. Выложили ее начинку на стол. Появились говорящий на странном английском таможенный полуработающий и задающий вопросы на русском таможенный полуработающий. Поглядели на кожу Хоуп и на ее вещи на столе. У них обоих была бело-желтая кожа. Хоуп думала о том, что ее кожа, наверное, перестала быть своей, а сделалась светловато-синеватой от холода, словно неработающей, хозяйской.