Крабат

— Мне тоже надо домой, — сказала Певунья. — Мы ещё увидимся?

Она опустила кончик шали в кувшин с пасхальной водой — и, не говоря не слова, смыла Крабату пентаграмму со лба: очень аккуратно и без спешки, как будто это само собой разумелось.

Парень почувствовал, словно она клеймо с него сняла. И Крабат был ей бесконечно благодарен: что она есть и что она стоит напротив него и на него глядит.

Не под солнцем, не под луной

Лобош спал под кустами на опушке. Когда Крабат разбудил его, он сделал большие глаза и спросил:

— У тебя?

— Что?

— Нож!

— А, да, — сказал Крабат.

Он показал ему нож Тонды и дал лезвию выскочить — оно было чёрным.

— Тебе его надо отшлифовать, — заметил Лобош. — И хорошенько смазать жиром — лучше всего собачьим жиром.

— Да, — сказал Крабат. — Надо бы, наверно.

Затем они заторопились домой и столкнулись на полпути с Витко и Юро, которые были у креста убитого и тоже припозднились.

— Нда, — заметил Юро, — успеем ли до дождя? — с этими словами он взглянул на Крабата так, будто недосчитался у него чего-то.

Пентаграмма!

Крабат перепугался. Если он без знака вернётся на мельницу, у Мастера обязательно возникнут подозрения, неминуемо. Тогда может плохо прийтись им обоим, Певунье тоже. Крабат покопался в кармане в поисках кусочка угля — но его там не было, он знал.

— Идём! — поторопил Юро, — пока мы не получили по шапке! Бежим, бежим!

В тот миг, когда парни выбрались из леса и побежали к мельнице, погода разбуянилась. Порыв ветра сорвал у Витко и Крабата шапки с головы, припустил такой ливень, что Лобош взвизгнул. Мокрые как мыши явились все четверо на мельницу.

Мастер ожидал их, полный нетерпения. Они склонились под воловьим ярмом, они получили пощёчины.

— Где у вас знак, чёрт возьми?

— Знак? — сказал Юро. — Вот он, — и показал на свой лоб.

— Нет там ничего! — крикнул Мастер.

— Значит, проклятый дождь его смыл…

Мельник колебался одно мгновенье, казалось, обдумывал.

— Лышко! — велел он затем. — Принеси мне из очага кусок угля — и шевелись!

Грубыми штрихами он начертил всем четверым над переносицей пентаграмму, что обжигала их кожу как огнём.

— За работу!

Этим утром им пришлось вкалывать дольше и тяжелее, чем обычно, минула целая вечность, прежде чем и у них четверых знак на лбу смылся. Но вот теперь миг настал — в этот раз тоже — и Лобош, маленький Лобош, сумел вдруг взмахнуть полным мешком над головой.

— Ура! — крикнул он. — Только посмотрите, как легко у меня пошла работа! Только посмотрите, какой я стал сильный!

* * *

Парни проводили остаток дня за пасхальными пирожками и вином, за песнями и плясками. Рассказывались истории, и про Пумпхута тоже, а Андруш, когда уже изрядно напился, толкнул речь, смысл которой заключался в том, что все мукомолы славные парни, а всех мастеров нужно гнать к чёрту, в самое пекло.

— Давайте выпьем за это! — воскликнул он. — Или кто-то тут другого мнения?

— Нет! — вскричали все и подняли стаканы, только Сташко заверил во всё горло, что он против.

— Гнать к чёрту? — крикнул он. — Пусть Сатана сам придёт и заберёт мастеров к себе! Пусть он им по одному свернёт шею — крак! — вот моё мнение!

— Твоя правда, браток! — Андруш обнял его. — Твоя правда! Побери чёрт всех мельников — а нашего в первую очередь!

Крабат отыскал себе место в углу, достаточно близко к остальным, дабы никто не мог его обвинить, будто он отмежёвывается, и всё же он был здесь больше сам по себе, с краю заварушки, и пока парни пели, и смеялись, и вели громкие речи, он думал о Певунье: как она встретила его этим утром, по пути домой, и как они стояли рядом и разговаривали друг с другом.

Каждое её слово мог припомнить Крабат, каждое её движение, каждый её взгляд, и он мог бы ещё часами сидеть в своём углу и думать о ней, не замечая, как бежит время, если бы Лобош не уселся рядом с ним на скамейку и не подтолкнул его.

— Мне надо кое-что у тебя спросить…

— Да? — сказал Крабат, стараясь не показывать раздражения.

Лобош был полон тревоги.

— Что Андруш тут только что говорил — и Сташко! Если дойдёт до ушей Мастера…

— А, — бросил Крабат. — Это же просто дурацкие пустые речёвки, разве ты не замечаешь?

— А мельник? — возразил Лобош. — Если Лышко ему об этом расскажет… Представь себе, что он с ними обоими сотворит!

— Ничего он с ними обоими не сотворит, вообще ничего.

— Ты же сам в это не веришь! — крикнул Лобош. — Он этого никогда не потерпит!

— Сегодня вполне, — сказал Крабат. — Сегодня нам можно ругаться на Мастера, прочить ему чуму и холеру в живот — или даже сатану, как ты слышал; за это он на нас сегодня не обидится, напротив.

— Нет? — спросил Лобош.

— Кто раз в году даст выход своей злости, — сказал Крабат, — тот в остальной год куда легче подчинится во всём, чего от него ни потребуют — а такого, как ты заметишь, на мельнице в Козельбрухе великое множество.

* * *