Краеугольный камень

– Не нукай – не запряг, кажись.

– Товарищи, утихомирьтесь: поймите, чему быть, того не миновать.

– Во! Ещё один мудрец, а вернее, мудец, выискался. Охотник, вижу, поперекуривать через каждые пяток минут.

– Выше бери: философ аж кислых щей, на.

– Чего ты взъерепенился, мужичонка? По рылу, что ли, захотел?

– Чё, чё?! А ну-кась ходь сюды, рожа интеллигентская! Сейчас мигом она у тебя станет рабоче-крестьянской.

– Эй, там, хватит балаболить – работаем!

Не сошлись мужики. По рабочим местам убредая, искоса взглядывали друг на друга. И снова все, такие разные, предельно сосредоточены, точны, с полувзгляда друг друга понимают.

Но песням всё равно не было прекращения. В лёгкие и звончатые женские голоса вплетались натуженные в вытягивании и перетаскивании тяжестей мужские; или же, напротив, в мужские – женские. Иной раз затевались одновременно две, а то и три песни: мужчины о чём-нибудь своём пели, женщины – о своём, однако старались друг другу не помешать – тихо исполняли, мурлыкали. И большей частью не столько пели словами, смыслом – напевали мелодией, мотивом, будто только для себя, только для души своей, на заветные мысли и чувства откликаясь.

Живёт моя отрада
В высоком терему,
А в терем тот высокий
Нет хода никому…

Калина красная,

Калина вызрела,
Я у залёточки
Характер вызнала…

Тонко и нежно напахивало духом черёмухового цветения. Оно вместе с Ангарой свежим и изысканным бело-зеленцевато-синим венцом обвивало Единку – словно бы чело её – по одному краю, а по другому – заботливо и щедро окутана кудрями-еланями с молоденькой шёлковистой порослью трав и цветов. За огородами, выпасами, полянами и пойменными луговинами широкоплечисто сутулилась сопками и скальниками тайга, и она, представлялось, находилась на извечной и самой верной страже покоя и благополучия села и его насельников. Думалось и чувствовалось: всё, что окружает Единку, и по этому и по тому берегам, и по привольям реки и самой рекой, сотворено для её долгой и едва ли не блаженной жизни. Но она, ещё оставаясь селом, как положено, с избами, с садами, с огородами, с улицами и даже с церковью, невозвратимо сгорала. Она покидала эту землю, этот мир, всех своих людей, мёртвых или живых, любивших её или недолюбливавших отчего-то, проживших свой век с ней или бросивших её, но все, все они её люди, как, возможно, дети у матери. И хотя горела покамест тут и там лишь очагами, долями самой себя, но в неумолимой безостановочности, и одолеть пожара люди уже не смогли бы, если бы вдруг что-то откуда-то сказало бы им:

– Сохраните село. Не дайте ему сгинуть. Прошу!

Один ветер, северный, задуевский, злокозненный, угомонился, однако стал разворачиваться, размахиваться южный, прогретый, весёлящий душу, предвестник лета и расцвета во всём. Он бархатистым домашним зверьком ластился к людям, одаривал теплом, радовал их. Однако в своей озорной игривости, в неуёмном брожении молодых, весенних чувств и сил, конечно же, безотчётно, никак не злонамеренно, окончательно, бесповоротно губил Единку. Надувами со стороны холмов родного берега дым время от времени густо застилал людей, ел глаза, ссаживал и забивал дыхание. Желанный черёмуховый дух и вовсе сметало, сталкивало с косогора пабереги в реку. Люди понимали, что́ происходит, но остановить ни работу, ни песни они уже не могли. И, вовлечённые в общее дело, принявшие разумом и сердцем новый призыв, – не хотели.

«Может, правильно сказано: чему быть, того не миновать?»

Услышь меня, хорошая,
Услышь меня, красивая,
Заря моя вечерняя,
Любовь неугасимая…

Глава 66

Нежданно стал подтягиваться народ из Нови. Первыми прослышали о Саниной затее завзятые домоседы, но и самые страстные любители местных новостей и слухов, – старухи и старики. Они, попереговаривавшись через заплоты и улицы, взволнованные, озадаченные, тотчас поутру собрались в путь-дорогу. Потихоньку, за несколько часов, прибрели в своё родное местечко, где и родились, и уму-разуму набрались, и детей нарожали, на ноги поставили, и хозяйство, избу обустроили, всю жизнь лелея и присовокупляя нажитое, ан помирать – обидно и скорбно было – бог весть каким и чьим промыслом унесло на чужбину.

Население помоложе, немного позже и по-разному, тоже узнало о Сане и его разбираемой для вывоза избе, – нестерпимо захотело в Единку. И душой, и мыслями оно уже там, на улицах своего детства и юности, первых любовий, в родительских избах совместных семейных и личных радостей, печалей, – всего-всего. Однако вырваться немедля, поутру, как их пожилые родственники, никак невозможно было, потому что работа – дело, что ни говори и ни думай, святое. Люди на лесосеках и сплавах, в деревообрабатывающем цеху и конторе, в гараже и слесарке, или же случайно сталкиваясь где-нибудь, – говорили, судачили, ахали и ойкали об одной новости, оказалось, что самой важной, приманчивой для всех.