Краеугольный камень

– Ой, ой, упадёшь, Лукич!

– Дайте на колени опущусь. Не мешайте! Лапчонки свои кошачьи уберите: чё сграбастали меня, ровно дитё малое!

– Не может, сказал? А мы вот смогли, хотя тоже в оны поры сулились пред родителями. Смогли, по слову твоему, Тимофевна, на погибель, на душегубство спровадить дарованное судьбой и жизнью, отцом и матерью, а можа, и Господом Богом Самим.

– Эх, чего уж тепере разоряться и слюной разбрызгивать.

– Эй, вы там: а не будя речами тута красоваться? Не на митинге, чай!

– Я не красуюсь, любезный… как тебя, горластого, величать? У меня душа горит! С Единкой вместе погибает она. Понял, бездушный ты чурбан?

– Понял, понял. Только вот орать бы на меня не надо. У тебя что, у одной такая чуткая и совестливая душа? Ступай отседова – без тебя тошно!

– Не только избы и хозяйство, а и родные могилы побросали мы. Что ж оно такое, как не изуверство и предательство это наше богомерзкое деяние?

– Помилуй нас Осподи.

– Ага, помилует, жди.

– Пойдём, Николавна, поклонимся хотя бы пепелищу.

– Ой, пойдём, Григоревна.

– Увижу обугленные косточки – досточки да брёвнышки, и – опочить бы тама же. И чтоб схоронили вы меня, за ради Христа, где-нить рядышком, в садочке нашем или в палисаднике. Помнишь, какие они славные, обихоженные были завсегда, хоть летом, хоть зимой?

– Похоронить-то ежли здеся – под воду, ли чё ли, собралась, Луша, уйти вместе с Единкой?

– Везде земля – она и есть земля. Хоть под водой, хоть выше её. И небо повсюду одно на всех.

– А-а-а.

Люди разбредались по селу, пропадали в дыму, друг друга едва различали, перекрикивались, как заблудшие. Подходили к сгоревшей или догоравшей или же ещё целой своей усадьбе. Кто замирал перед ней и долго стоял неподвижно. Кто кланялся и, хотя было тепло, ветер по-прежнему набегал с юга, зябко горбился, жался с опущенной головой. Кто сурово и долго вглядывался куда-то мимо своих строений, вроде как искал простора за валами дыма и чада. А кто-то, отчаянным рубом отмахнув ребром ладони, отвернулся от избы и нажимистым, но скорым шагом пошёл восвояси; но не к Нови, наверно, сам не знал, куда.

На одной из улиц народ стихийно, едва не на ощупь, беспрестанно мешаемый вихрями с дымом и пеплом, скучковался, и люди тенями самих себя поплыли с крохотной иконкой, поднятой над головой, вокруг села. Часто останавливались и, осеняясь крестным знамением, кланялись на все четыре единковские стороны:

– Прости, родимая.

– Пусть тебе будет земля пухом.

– Если б не Саня, надумали бы мы прийти проститься – как положено, по-русски?

– Пришли б, не пришли б, по-русски бы оно было, не совсем по-русски бы вышло, – не то, сестрица, важно. А душа первейшее и коренное дело для человека. Она-то, несмотря ни на что, жива-живёхонька в нас, и сама, что надо, помнит и чтит. Разве не так?

– Тоже верно, соседушка. Но если б не Саня…

На берег с двух закраин выходили – и пабереге, и крутояру, и Ангаре кланялись. Руки и лицо омывали желанной и живительной студёной водицей своей жизни. Что-то нашёптывали бегучим, словно бы занятым своими делами, зыбям. Любовались праздничными, белокудрыми венками черёмуховых кущ. Река отсветно отзывалась молодыми искрами зрелого, высокого солнца, и можно было подумать, что светило и она заодно вместе и подбадривали людей.

– Прости, прощай, родимая.

Птицы щебетом за неё отвечали.

Глава 67

Подкатило на белых, сияющих чистотой и лакировкой служебных «бобиках» районное начальство, трусцой подбежало к птахинской усадьбе:

– Ишь, не «бобиками» – прям-таки лебедями подпорхнули.

– Кто? А-а, руководство! Любят с форсом чтоб.

– Ну-ты гнуты!

– Афанасий Ильич, Афанасий Ильич!

– Вы ли?!

– Афанасий Ильич, что с вами случилось? Одежда – лохмотья, сплошные дыры. Вы сами – в ожогах, в ссадинах, черны…

– Да уж говорите: чумазый, как чёрт.

– Что ни говорили бы, но вы, Афанасий Ильич, сами на себя не похожи.

– Что случилось? Почему вы здесь, не уехали в Иркутск?

– Звонили, кстати, из обкома: тревожатся, вас потеряли, вы на партактиве должны были выступать с основным докладом.

– Основной и другие доклады подождут. К тому же кое-что в нём придётся изменить. Разочков в пять сократить – это точно.

– Уважаемый Фёдор Тихоныч, как тебя, дружище, понимать? Ты почему же не отвёз Афанасия Ильича на вокзал?

– Так, Иван Иваныч, понимаете… Ну, понимаете… пожар… изба… спасаем… такое, видите ли, дело…

– Какой ещё пожар? Кого спасаете? Какое тут может быть у вас у всех дело, наконец-то?!

– Тихоныч, чего ты несёшь?! Здесь некого и нечего спасать! Здесь осуществляются плановые – плановые, по графику свыше, разумей! – согласно технического задания пожоги. Санитарная, так сказать, обработка территории.

– Слышьте, мужики, чё те три пузатика при галстуках там плетут? Про какую-то санитарную обработку какой-то территории. Во чудики с курдюками ниже груди!

– Бес их знает! А ты, друже, знай, работа́й.

– Афанасий Ильич, пожалуйста, садитесь в машину: доставим вас в баню и всё такое прочее организуем по высшему разряду. Одеждой обеспечим, в поезд усадим…

– Я – после. После, понимаете? Извините, товарищи. Изба…

Начальство забежало с другого бока.