Краеугольный камень

– Не мы, люди, – она, Единка, сорвала. Она – умница: знает, что делать. Народ раньше не простился с ней, как надо бы, то есть по-человечески, вот она и призвала нас, беспамятных, беспутных верхоглядов.

– И можно сказать, через тебя, Саня, призвала, через твою родовую избу. Чё стушевался? Верно говорю! Глянь, сколько набрело людей. На улицах – едва не праздник.

– Надо же, среди огня и дыма празднуем! А что празднуем? Получается – прощание.

– Да-а, прощевается наша ласточка с нами, а мы – с ней. Правильно, надо чтоб по-людски оно вышло, а не абы как. Нам всем, и нынешним, и кому ещё предстоит народиться на свет белый, памятка будет верная.

Тем временем «бобик» с норовистыми подпрыгами сзади и спереди, за что и был прозван в народе ещё и «козликом», густым серо-зелёным облаком подпылил к воротам, едва не боднув палисадник. Из кабины выскочил мальчиковато-маленький прапорщик с гневливо и чрезмерно раздутыми щёками худощавого юного личика. Фуражка курносо задралась козырьком, галстук позеленевшим языком перемахнулся на погон. Сам прапорщик весь вспаренный, взмыленный, и можно было подумать, что он только-только выскочил из парилки.

– Здоро́во, здоро́во всем! А вы, три алкаша и тунеядца, шагом марш ко мне!

Никто не подошёл. Прапорщик пуще прежнего напыжился и надвинулся на ворочавшую бревно бригаду, однако нетвёрдым и даже несколько опасливым шагом, будто проверял, насколько надёжна под ногами почва.

– Эй, работнички мои премногоуважаемые, почему, едрёна вошь, всё ещё не спалили село? Вы что, на зону хотите загреметь? Знайте, за тунеядство, разгильдяйство и халатность вам могут припаять.

Нет ответа; работать надо и охота. Осталось всего ничего; хочется, если начали и столько уже сработа́ли вместе, вместе и докончить.

– Я, кажется, спрашиваю!

– Кажется? Креститься надо, когда кажется.

– А ответ такой: сам пали, если приспичило.

– Ш-ш-што-о-о?!

– Уши прочисти. Сам, говорю, пали.

– Да вы, я вижу, враги народа! Эх, при Сталине я б вас!.. А ну, живо собирайтесь: сдам вас в комендатуру, заменю на других пожогщиков. На зоне очухаетесь, но поздно будет. Собирайтесь, сказал!

– Отойди, вояка: мешаешь, на! Подвернёшься под горячую руку, точнее, под бревно, – харкать кровушкой будешь. Пожалей себя и мамку.

– Да ты чего… да ты… да я… да я тебя!..

– Отойди, падла! Бревном огрею!

– Ты на кого прёшь?! Я при исполнении! Если б со мной было оружие… ух, я б вас!..

– Слушай, начальник, не пыркайся, не нарывайся, дай ещё малёхо подсобить хорошим людям.

– Живо в машину! Точка: назад в зону загоню!

– Ну, ну, ручонками не размахивай, на!

– Ты понимаешь, уголовная морда, с кем говоришь? Понимаешь?!

– Слушайте, товарищ подполковник…

– Гх, я прапорщик. Не видите, что ли, погоны?

– Извините. Глаза не протёр: по́том залило. Товарищ прапорщик, пожалуйста, пусть ваши парни помогут нам, если уж хотят. Мы их потом доставим, куда укажете. Уговор?

– У меня, уважаемые товарищи, поймите, план и график по пожогам. Десятки деревень! Дело государственное! С вашей клятой Единкой я должен был покончить ещё на прошлой неделе. С меня начальство только что шкуру содрало, такую нахлобучку устроило – мама миа! Хоть в петлю лезь.

– Ой, ой, пожалейте свою молодость, товарищ подполковник!

– Прапорщик, прапорщик я. Ну, что вы ей-богу!

– Конечно, конечно, прапорщик, товарищ прапорщик. Но большим офицером, вот увидите, станете когда-нибудь: видим, что вы служака примерный.

– Шкуру, товарищ прапорщик, говорите, содрали? Ничего, новая живенько нарастёт. Какие ваши годы! Послушайте, со мной на фронте был один хитромудрый солдатик – руку, прошёл слух по полку, ему оторвало. Пропал куда-то, но потом узнали – комиссовали счастливца. А после войны случайно встречаю его – оп-па, Америка, Европ-па: а рука-то на месте! Спрашиваю: «Как так, Сеня? Тебе же оттяпало её». А он посмеивается и молвит: «Чему, земеля, дивиться – наросла, и вся недолга. На домашних харчах да рядышком с жёнкой как не нарасти?» Я рот разинул: не знаю, чего ответить. Вот таким макаром оно может вывинтиться в жизни. И у вас, с молодыми силёнками и дюжим здоровьицем, кожа всенепременно нарастёт. Ну, что, разрешите парням поработа́ть ещё малёхо? Будьте добры.

Прапорщик было напыжился снова, однако неожиданно его запотряхивало, лицо раскрылось мягкими ребячьими чертами и ямочками, – и он, сначала прыснув в кулак, неудержно и звонко рассмеялся:

– Новая, говорите, нарастёт? Как рука у вашего хитромудрого однополчанина?

– Точно так, товарищ прапорщик, самая наиновейшая и наилучшая кожа получится.

– Шутники, затейники вы ещё те, посмотрю я на вас.

– Вызнали мы своей шкурой: не шутканёшь – не проживёшь.

В Атлантический Союз
Надо нам, ребята.
Русский прапорщик за год
Разворует НАТО!

Кто с вином проглотит пробку,

Кто во всём специалист,
Кто гвоздём закусит водку?
Это прапорщик-садист!