Краеугольный камень

– Слыхали, Саня Птахин со службы едва возвернулся – схватился разбирать избу?

– Надо же!

– Не погулямши, не надышавшись вольным воздухом? Лихо!

– А у меня за все последние годы, как затеялась ГЭС, и полмыслёхи такой не шевельнулось в башке.

– И в груди не ёкало?

– Не-ка!

– Что ж, каждому своё.

– Чё?

– Да так. Проехали.

– Но зачем Сане эта древняя изба… едва не на курьих ножках? Под баню, под сарай приспособить намерился, что ли? Или на дрова?

– Жить, бают, будет в ней. Лесхоз землю выделит.

– Вот то мужик так мужик – своим умом двинул по жизни.

– Чё уж говорить: птахинское семя. Они все таковские.

– А мы хужей, что ль?

– И мы, единковцы, ясно дело, хваты ещё те. Да не всегда и не все дотягиваем: оп-оп-оп, прыг-прыг-прыг и – сдуваемся, бывает, раньше сроку.

– Ну уж?

– Гну уж!

– Ой, девочки, позвал бы Птаха меня в жёны – побежала бы за ним хоть на край света. Да хоть в развалюху, да хоть в шалаш пошла бы с ним на жизнь цельную.

– Тише ты! Катюха крепко ждала. Разумей, дева: ажно три годочка. Морфлот, понимать надо! Дождалась зазнобушка.

– Видела её нонче – ровно что на крыльях летела к Сане в Единку. И свети-и-и-лась – прям начищенный речным песочком самовар моей бабушки.

– Ах! Бывает же любовь!

– Ах, ах, тра-та-тах.

– Бывает, бывает, но когда сама бываешь.

– Как это – «сама бываешь»?

– Да как-то так иль как-то этак.

– Вай! нагородишь, Машуня, словес – чёрт ногу сломает.

– А слово-то тута одно верное – любовь.

– О-хо-хо.

– Можа, слышьте, мужики, и мне, пока, дай бог, ещё не поздно, разобрать дедову избу? Хороша и ладна она ещё: брёвнышко к брёвнышку, точно бы братец к братцу. Де́да, когда помирал, наказывал мне… уже в задыхе, синюшный весь был, едва не с того света молвил… так вот наказывал мне, мальцу: «Тута, Борька, твоя жи́вная доля и воля. Мотри, стервец, не разбазарь». А я чё? А ничё! Как все, так и я. Иначе-то по-каковски бы?

– По-таковски: своим разуменьем.

– Хм, лёгко ж оно сказывается и заплетается узорцем другой раз. А я, грешный да семейный, поди, не сам по себе живу. Миром ведь живём. Как и встарь, хотя власть обновлённая. Разве не так?

– Оно тоже верно. Спробуй-ка ино разберись: где правда, а где кривда, где так, а где по-другому поступи, человек.

– Н-да, мудрёно оно.

И что бы ни говорили люди друг другу или только в себе самих, но, кажется, начало, хотя и как-то исподволь, полегоньку, пошевеливаться, подрагивать и исподволь распрямляться прижатое обстоятельствами и сумятицей последних лет чувство какой-то неизреченной тоски и вины.

Ближе к вечеру и эта Единка, молодая, моложавая, ещё довольно самоуверенная, но и чуткая, приглядчивая, тоже, как и её старики, не удержалась и стала зыбью за зыбью, семьями и соседями, друзьями и бригадами, на мотоциклах, велосипедах, машинах или пешком – по-разному, но едва не всей Новью накатываться к покинутым бережкам брошенного, но на веки родимого села.

Люди торопко, словно побаиваясь опоздать к чему-то очень важному, подходили к избе Птахиных, приветствовали работников, отдельно Саню. Некоторые кланялись избе, крестясь или по-обычному.

– Эй, Саня, с возвращеньицем, ли чё ли!

– Мальчишкой уходил – мужиком возвернулся. Радостно поглядеть на тебя – морфлотец, не абы что!

– Нашенский коренёк.

– Порода дедова с отцовой чуется: взялся – делает. По слову и соображению своему.

– Слышь, Сань, разбираешь избу, ли чё ли?

– Ну.

– Хм. А пошто?

Нет ответа; наверно, потому, что всё ещё работы много, а дым и жар пожарища надвигаются отовсюду, мешают, стопорят.

Человек не обиделся; он знает за Птахиными: что начато, то должно быть покончено, – у них сыздавна законом в душу вросло.

– А мы, простодырый народишко, чё учудили: на кой ляд ни за понюшку табака сдали свою добрую и верную избу на погибель, на душегубство? Нет нам прощения!

– Ух, вдарила бабка! Аж искры у меня из глазьёв посыпались!

– Бей, бей, Тимофевна, своих, чтоб чужие боялись!

– Вам, мужикам, всё бы ржать да водку хлестать! Ироды!

– Эк, разошла-а-ась!

– Мать честная!

– Разбегайся, ребята: кочергой или поленом огреет знатно!

– Живите как знаете, верхогляды!

– Слышь, Саша, а выходит, в тебе ума и души, пожалуй, поболе наличествует, чем во всех нас вместе взятых.

– Будьте добры, не выдумывайте, тётя Фрося. Я отцу пообещал сберечь избу – и по-другому поступить не могу. Всего-то!

– Не можешь?

Нет ответа: бревно, семиметровочку, надо тянуть.

Самые тяжкие, громоздкие пошли венцы – низовые, а они сплошь отборная железная лиственница. Ржаво-ржаного отлива дерево, закрепшее за век так, что и дальше бы лежать и лежать ему в целости и только крепчать. Соработники смотрят на этот первый из самых нижних венцов – дивятся, но и немножко страшатся: ведь как-то надо будет взвалить его на плечо, дотащить до зилка. Венец весь подобен выпеченному хлебу с корочкой, но не то что от такого отсечь тесаком или топором кусочек – мужики знают, пилой «Дружбой» не сразу возьмёшь, зубья цепи, случалось, затупишь, а то и обломаешь.

– Что, что: не может, баит Саня?

– Не может, Лука Лукич, не может.

– Во-о-о! Эт-т знатно, эт-т любо! Спасибо, парень, за науку! Низкий поклон тебе, Саша.