Краеугольный камень

– Лёгко земелька идёт, – в час-другой, верно говорю, управимся.

– Поднажмём, что ль?

– Давай!

И радостен, но и тревожен был их труд. Радостен – что чувством выполняемого долга преисполнялась и ширилась душа. Тревожен – что срам и беспомощность родных косточек придётся увидеть, лицезреть. А ведь косточки когда-то были живым человеком: матерью-отцом, братьями-сёстрами, дедом-бабкой ли, – неважно, даже если и дальнего родственника они, главное, душа справится ли с увиденным?

«Может, не надо выкапывать? Или кому другому поручить? Всунуть денег или водки – сварганят и глазом не моргнут. Есть такие! Одно слово – архаровцы!»

– Эй, Миха?

– Чё?

– Да так, ничего.

И словно бы откликом на тяжелевшие и разноречивые чувства и думы – вихри свежие, душистые, от пабереги и леса, налетели. Поначалу обласкали лицо, озорно растрепали волосы, услужливо пот, точивший глаза, смахнули с бровей и век. Улыбнуться, подбодриться бы, однако кладбище снова полыхнуло. И понятно, что не могло не полыхнуть: просушенные до последней сухости деревянные памятники и оградки, стоеросовый сушняк никогда здесь не кошенной травы и кустов, отмершие ветви, а ещё венки и молоденькие сосёнки, – было чему бодро гореть и размётывать искры и пламень. Бросились с лопатами тушить. Туда метнулись, в другой край – нигде близко невмочь подступить к пожарищу. Он тут властелин – жаром и дымом гонит всех прочь со своих размашистых путей.

Пришлось людям и здесь отступить, сдаться. В стороне на пригорке скучились гуртом; сначала слова не могли вымолвить.

– Покойнички, видать, не хотят покидать родимую земельку. Верно говорю: ветер призвали, чтоб отпугнул нас, родову ретивую!

– Чё буровишь? Перебрал?

– Трезвый как стёклышко.

– Ага! Вижу скрозь тебя муть голубую.

– Догорит – завтра пришагаю копать. Докончу, и шабаш! – И даже зубами скрежетнул, лопату зачем-то вонзил в землю.

– Лют ты, Егорча. Каким, помнится, был сыздетства, таким и молотишь по жизни.

– Уж какой есть. Таким и сдохну.

– Ну-ну.

– Полено гну.

– Хва лаятся. Нашли время.

– Слушайте, а можа, и впрямь не надо бы тревожить покойничков наших? Пусть бы спали своим вечным сном.

– А под водой каково оставить? По-человечьи ли оно, по-родственному ли, а? А? Думай головой, а не этой самой…

– Так под водой-то, покумекай и ты, мил человек, не та же ли земля? Ну? Е-ей, та же! Что, скумекал?

– Слышал я: старухи тут о том же балакали.

– И мы, грешники и праведники, лентяи и работяги – все, все, без вариантов, в ту же землю уйдём. А куда ещё? Не на Луну же!

– Хм.

– Оно конешно… да-а-а… видишь ли…

Молчание.

– Чего? Говори уж, коли начал.

Но сгас и более не завязывался разговор. Пламя же, напротив, уже снова, как поутру, шквалами накатывалось, уверенно продвигалось, дальше, дальше отгоняя от могил людей, попутно расчищая землю от гнилушек памятников и оградок, от этих бесхозяйственных, безобразно ощетиненных навалов всевозможного сушняка.

Молчат люди, издали смотрят на могилки; не скоро подойти ближе. Понимают: что ни скажи – всё одно не сказаться полной правде. Да и в чём отныне правде быть перед этими осиротевшими могилами и жестокосердной стихией? Попробуй пойми. Только и оставалось – смотри на горящее кладбище, на погибающую Единку и – думай, думай, человек.

И головой, и сердцем думай.

Глава 71

Последний венец птахинской избы перенесён к дороге, уложен на более-менее безопасном и подходящем для погрузки пятачке земли.

– Вот и делу венец.

– Венец, венец – и избе крантец.

– Н-да, здесь её больше нету. Не-е-е-ту. Факт, а глазам своим не верю. Чудно́.

– И никогда не будет. Понимаете, никогда?

– Никогда?

– Дак и Единки – никогда! Чё уж тепере дивиться и убиваться?

– Боже мой! Боже мой!

– Вот те, Галка, и боже мой, и не боже мой. И то, и другое, и третье с десятым – до кучи. Как, собственно говоря, нередко и выписывается само по себе в жизни.

– Да и в цельной судьбе, пожалуй, то же.

– А если, братаны, проще: жизнь идёт – контора пишет, на.

– Не упрощай… братан… до пареной репы.

– Чиво?

– Проехали.

– Честно говорю: не верилось вначале, что разберём, – тяготы-то ой-е-ёй! Не верилось, что уцелеет: северянин наш Задуй с утречка, вражина, поддал холодненького жару, а опосле ласковый южный ветерок оказался и вовсе скотиной.

– Что ни говорите, а поработа́ли мы капитально. Аж прям гордынька запотряхивалась в зобу.

– И в зобу дыханье, что ли, спёрло? Вдохни, выдохни, а лучше – воздуха́ми наддай.

– Спасибочки за совет. Прям сейчас перед твоим носом и проделаю эту процедуру.

– Воистину, глаза боятся, а руки делают. Я, не буду скрывать, тоже немножко горжусь.

– С этакой-то боязнью можно было бы ещё раньше, да хотя бы по зиме, целиком село спасти: утартать избы со всеми причиндалами на новую землю.

– А ты думкаешь, всем оно надо?

– Оно?

– Ага, оно.

– М-м-м-м…

– А-а, неча сказать, – мычишь!

– Не спорьте, мужики, о вздорах всяких и несбыточных грёзах. Главное вот чего, как вы говорите, оно. Радует и тешит, что на другой, на новой земле избе опять явиться на свет белый и продолжить вместе с молодыми хозяевами свой долгий и пока что довольно счастливый век.