Краеугольный камень

– Знаете, дорогой и терпеливый вы мой собеседник, а точнее, слушатель, вижу, что внимательный и неравнодушный, уж коли завели мы с вами наши тары-бары о всём роде-племени Птахиных, несправедливостью будет не сказать хотя бы пару слов о Евграфе Серафимыче, отце Михаила Евграфыча. Евграф Серафимыч, собственно, и был зачинателем и первостроителем усадьбы – этого обширного и изрядного птахинского гнездовья, чтимого, к слову, всей Единкой и даже далече окрест. Михаил Евграфыч, как старшой из трёх братовьёв, и унаследовал её, хотя до скончания дней своих все они со своими семьями жительствовали, работа́ли вместе, одним большим домом, одним своим миром. Но Михаил Евграфыч оставался, как у нас говорят, напервым, то есть главным хозяином. Или же, изъясняясь по-старинному, – владетелем. А заодно с усадьбой унаследовал он целиком и полностью норов и дух пташкинский, то есть, уточню, евграфовский. Ох, каким же непростым, этаким противленческим, твердокаменным, но не скажу – твердолобым, бысть человеком приснопамятный батька его Евграф Серафимыч! Легенд, побасенок всяческих о нём – возами вози, но не вывезешь, должно быть, и за годы. Знаете, как прозывался он на селе и по берегам на сотни вёрст? Ни больше ни меньше – Графом. Да, да, здесь в глуши Графом величался и надолго отпечатлелся в памяти народной именно таковым – графьём, князьём, да едва ли не самим его превосходительством. Диковинное дело, однако ж: этаким таёжным властителем тут народился и вкоренился, ровно дело происходило где-то там в столицах при царских дворцах. По сей день посмеиваются люди, поминая о нём: был, мол, он тут навроде Михайлы Топтыгина – общего для всех нас, таёжников, лесных обитателей, почти что сродственника. Но если Евграф Серафимыч не сродственником был нашим, то самодержцем, владыкой всего таёжья местного поангарского – эт-т в точности. Доподлинно известно, что почитался Евграф наш Граф самовластным, но заботливым, справедливым, едва не праведным, барином и до последнего вздоха оставался хозяином своей судьбы и жизни, – вот что оно главное и ценное для нас. Но ни единой чёрточкой и поступком при этом не явил он собой самодурства, произвола, – нет-нет! Был этаким, знаете ли, самостийным человечищем, для которого хоть умри, но важно оберечь порядок и справедливость вокруг. Сюда, не лишним будет осведомить вас, он угодил с каторжных работ, откуда-то с золотоносных Лены и Витима. Отбухал срок и осел в Сибири, в Единке, которую ему кто-то из приятелей каторжан расхвалил и насоветовал. А за что и насколько приговорён был – сие долго было неведомо, да и поныне остаётся в чём-то неясной, туманной историей. Сам он о том по прибытии никому ни полсловом не обмолвился, но и врать да привирать не стал. Мол, было – было дело, да быльём, вишь, поросло, и-и – довольно-де, сороки-белобоки, любопытничать, бередить душу. Однако же кой о чём он сам однажды всё же, но очень коротенько, скупо, поведал, когда стал здесь уже своим человеком да вступил в солидные лета. Один весьма не простой и разноречивый случай взволновал, взбередил тогда его душу и память, и он хотя и охотно, от чистого сердца, но при всём том лишь только слегка подраспахнулся перед людьми, двумя-тремя словами поведал, чего же набедокурил в молодости. Но о том сказ дальше. Да какой сказ, – о-го-гошеньки! Однако к той поре единковцы уже кое-что знали о его туманистом прошлом: один слушок с его родины, с Тамбовщины, допорхал до Единки. Местный барин, или кто он там был такой – невесть, всякими хитромудростями, а потом и нахрапом оттяпал у него самый сытный кус угодий. Граф наш к нему едва не с почтением: «Извольте возвернуть-де. Моё, родовое оно, отцом-матерью отказанное». «Пшёл вон!» – услыхал в ответ. «А-а, так! Тады забирай и остатнее!» И хлобысть ему кулачищем по башке. Тот скувыркнулся замертво и – благополучно опочил, возможно, от страха. Граф же наш, гласит легенда, а легенды, известно, склонны приукрашивать и преувеличивать, присел рядышком с ним, задымил самокруткой, отправил кого-то из его слуг за старостой. В спокойствии дождался следствие со стражей. Не отпирался, не юлил: что ж, было – было, наказывайте по закону. Лишь сказал суду: «Всю мою землю отдал задарма этому человеку. Пущай тепере пользуется вечно». Ну, вот такая история: правда, неправда – ныне некому подтвердить или опровергнуть. Может, и в самом деле приукрашено, накручено. Кто-то, кстати, сказывал из стариков наших, что барин всего-то язык откусил да помрачился, бедолага, разумом. Ну, так вот, отбухал Граф наш положенное, а на родину возвернуться не пожелал. Кому-то обмолвился, а может, и сызнова напридумывал народ: «Полюбилась мне Сибирь. Люди тут настоящие, потому что сами себе хозяева и баре. Отныне тут моя родина, тут моя земля, хотя и не родовая, не отцом-матерью отказанная. Человеком явился я на свет божий, человеком, хотя и в неволе, тут прожил уже немало годов, человеком и помереть хочу». Видать, родина шибко ему насолила, и он не пожелал её простить, съединиться с ней. Была ли у него семья, жена и дети, в родных краях – тоже неведомо. Получается, почитай что с чистого листа начал у нас жизнь, наново обустроил её, по своему выспевшему разумению, по опыту непростому да строгому взору в грядущее рода своего. И, знаете, только-только объявился у нас – через пару недель уже сруб избы, пятистенок, стоял. Лично и рубил с одним сподручником. Тот на подхвате да для перекатки с последующим подъёмом брёвен состоял при нём.