Краеугольный камень

– Мудрёно, конечно, поступал наш недюжинный, мужичий граф, но такой он был человек: на особинку, говаривали односельцы и народ окрест. И духом – именно духом! – своим он был, я уже, кажется, говорил, но не грех повториться, был настоящий господин, граф, князь, вельможа, если хотите. Вот что важно для людей и поминаемо любовно и бережно ими по сегодняшнюю, уже иную, далеко как иную, пору. Да уж, история, так история вырисовалась, – что называется: хошь – верь, хошь – не верь, твоё право, человек, а жизнь, как стали говаривать, после стояния на Свистунье, в Единке и во всей волости наладилась. Многие семьи и хозяйства развернулись, упрочились. Вскорости миром сообразовали школку, больничку, мельницу и тому подобное. Народу если не мешать, не путаться у него под ногами, – ого-го, как он попрёт! И вширь, и вглубь, и ввысь, – куда заблагорассудится. Успевай, государство, только корзины подставлять при сборе налогов и пошлин. Но не о том сказ: знаете, Афанасий Ильич, случился ведь поворотец, тоже необычайный, тоже высокого звучания души и духа, в этом стоянии. Хотели-то, помните, что? Хотели бумаги, подписанные «милостивцами», да с ходатайством от всей волости представить по начальству, да аж в губернское правление, чтоб уже наверняка не ушли от возмездия супостаты, и эти, помельче, и те, которые повыше сидят и прячутся за спинами простаков. Хотели, хотели да – рас-хо-хо-тели! Можно смело сказать, что вдругорядь диво дивное сотворилось в нашей Единке, с её людьми, с самим Евграфом нашим графским Серафимычем. Слушайте: теми же днями бродили, бродили люди по улицам и заулкам, хмурились, хмурились друг на дружку и нежданно-негаданно, почитай что стихийно, скучились в какие-то минуты, будто колдовским ветром принесённые, на площади перед управой. Кто-то выкрикнул: «Сход оглашаем, ли чё ли!» Да уже и без того было понятно – сход начался сам собою. Вышел к людям на крыльцо нахмуренный, пожелтевший староста Евграф Серафимыч. Не спросил, зачем собрались селяне: видимо, шибко пекла своя докука. Молвил с ходу: «Сжёг я подмахнутые имя́ бумажки. Ночь мучался – душа стонала, а утречком печь растопил и – хоп в огонь всюё кипу. Хотите – казните, хотите – милуйте, ваша воля, односельцы мои дорогие». И голову повинно опустил. Наверно, мнил, завопит народ, завозмущается, отплёвываться станет, бранить матюгами: мол, зачем бучу затеял, а тепере – в кусты, ровно заяц. Да услышал в продыхе многих глоток вот что: «Слава Те Господи! И мы, и мы, кормилец ты наш тороватый, мучались и терзались всюё ноченьку: как же, думкаем, можно загубить «милостивцев» наших? Никак не можно! Спасибо тебе, Евграф Серафимыч, за милосердие и душевность твою. Услыхал, видать, ты наши мольбы. Выходит, одной душой мы тут все живём. Храни тя Господи!» И повально кланялись ему поясно, едва к ручке не прикладывались. Гх, гх, относительно «ручки» шучу, конечно. И, наверно, – неуместно. Но если же предельно всерьёз говорить, – вот ведь народ наш расейский каковский: ну, где, где, скажите, будьте добры, на какой такой земле-планете ещё выищешь этакий невозможный в своей неизбывной сердобольности и отзывчивости народ? Да, есть о чём призадуматься. Но чем же, спро́сите, сход тот закончился? Тотчас же да скоренько порешили миром: по начальству не шастать, ничего нигде языком не трепать, в особенности баб, шибко языкастых и речистых, приструнить, – помалкивать всем, и баста. Отдаться на волю Божью. Но сами-то, уверен я, уже скумекали: чего «милостивцев» таскать по следствиям и судам, – отныне станут они, потрясённые да покаявшиеся, жить-поживать тише воды, ниже травы. Разумно было бы, впредь полегоньку тянуть им свою чиновничью лямку и тоже помалкивать да этак мозговать: «Было? Было, но быльём поросло!» Но-о-о, брат вы мой, не тут-то было! И «милостивцы» оказались природно срощенной долей того же нашего расейского народца! Они теми же днями, не дожидаясь никаких вызовов, повесток, сами явились к властям, но не к волостным, с которыми вась-вась жили и самовольничали шайкой, а махнули куда-то выше. И повинились, но при том ничегошеньки, ни полсловечка даже не сказали следствию, каким манером селяне добывали с них признания. Потом – суд. Ходоки единковские вместе со своим мужичьим графом хлопотали и ходатайствовали о снисхождении к «милостивцам», даже адвоката на свои деньжата нанимали, но, однако же, о чём толкуют всему миру сплошь логичные англичане, – факты упрямая вещь. Грозила каторга, но приговор оказался нестрогий: с ещё несколькими подельниками «милостивцев» выслали куда-то на поселение. Заглавный же супостат – волостной старшина, ещё тот, говорят, пройдоха и хапуга был, кинулся в бега. Искали, искали – не разыскали: может, в тайге сгинул, чертяка, можно сказать, сам себя наказал. Всех остатних волостных разогнали, избрали новых. «Милостивцы» через годы воротились в родные края, зажили тихо, скромно, набожно. Известно, что с Евграфом Серафимычем они крепко и душевно сдружковались. И даже к нему поближе в Единку перебрались с семьями, и схоронены все они втроем, рядышком друг от дружки, вот на этом на самом на нашем кладбище. Н-да-а, и снова хочется воскликнуть: жизнь, жизнь! Попробуй-ка пойми, куда она поворотит, на какую высоту взмахнёт или в какую глубину ухнется, а где и вовсе оборвётся, прикажет долго жить? Но сама жизнь, сама она, такая неповторимая и единственная у каждого, – вот оно истинное счастье и награда для любого человека. Только, знаете ли, не всегда мы правильно понимаем, когда и за что её следует ценить, благодарить, добрым словом лишний разок поминать. Но за что в жизни ни зацепись в размышлениях, в чём радость и горе, – всё в перевязке с людьми, человека – с другим человеком, народа – с другим народом. И сколько, однако, ни рассуждай о жизни, а что-то важное ускользает от человека, вечно-то он недоволен своими выводами и определениями. Может, и к лучшему, что жизнь – всё ещё тайна для человека? Разобраться ли когда и кому в её переплетениях, оттенках, движениях, смыслах? Да и надо ли?