Краеугольный камень

– Но, знаете, помер Коля. Помер, помер друг и товарищ мой любезный. Годков пять назад ушёл он от нас в мир иной, не хочу говорить, в загробный. Убивалось и стоном стонало на похоронах всё село да и вся округа поангарская: такой человек, такой бригадир, такой хозяин! Он был очень строг, но и очень справедлив. И, знаете, всё-то в нём заточилось и сообразовалось природой и судьбой на «очень», на ять. И очень умный, и очень молчаливый, и очень самоотверженный, и очень любящий, и очень ненавидящий, и очень доверчивый, и очень осмотрительный, и очень весёлый вдруг, и очень задумчивый до отрешённости ото всего дольнего, и очень рубака шашкой сплеча, и очень рубаха-парень, и очень правдивый, и очень себе на уме, и очень, говаривали, жадный, прижимистый, и очень, опять-таки говаривали, щедрый, даже расточительный. Впрочем, не стоит перечислять, а лишь подвести черту и сказать: всё в нём было очень русское, очень сибирское, очень нашенское. По высшему разряду и то, и другое, и прочее. Такое, чтобы оставаться самим собой и быть полезным миру, людям, своей семье. Коренное же, стержневое в Коле было и держалось накрепко, как на века: сказал – сделал. Надо? – будет. Надо больше? – будет вам больше. Надо ещё больше? – что ж, будет вам ещё больше. Выдать сверхплана ещё вот столько? – что ж, получи́те. У начальства, несмотря на свою непростую повадку, был хотя и не в любимчиках, но в чести незыблемой, с орденами и грамотами. Однако никогда перед ними не преклонялся, обходился с холодноватой почтительностью, считая многих из них дармоедами, никчемными людишками. Ничего лично для себя не выпрашивал у них, а исключительно для дела, для бригады, для людей. Просил же так, что хоть лопни, уважаемый начальничек, а вынь да положь. Сам же был исполнителен по трудовым, инженерно-технологическим нашим делам и действиям до щепетильности и въедчивости. Самодурства, отсебятины со стороны рабочего или начальника любого, какого бы ранга-звания, возраста или даже пола он ни был, не терпел ни под каким соусом. Мог, если что, оборотиться к кое-кому из руководства спиной и ушагать восвояси. А мог иного зарвавшегося деятеля и за грудки сграбастать да тряхнуть хорошенечко. Знаете, он был силён и могуч всячески. Однако внешне далеко не богатырь. Скорее, щупловат, неказист. Ходил несколько присгорбленно и поглядывал этак робковато и настороженно, говорят, – из-под низа. Казался застенчивым и неуверенным подростком. Но уж если для дела надобна была дерзновенность, размашистость, силёнушка былинная – вмиг преображался: чудилось, даже вымахивал ростом и плечами раздавался. Глаза вспыхивали, и чудилось – лучами так и шибают, бьют в твою душу, в самое нутро, электризуют тебя, хошь, не хошь, а зашевелишься, забегаешь. Команды отдавал чётко, кратко, ну, просто как в бою пропалённый всеми огнями и продымлённый всеми дымами самый полевой из полевых командир. На фронте я таких прокопчённых да беззаветных служак встречал. Тихушные и смирнёхонькие, когда не у дел настоящих, но огонь-человеки, когда ринулись и повели за собой других. Личности – загляденье, мужики – истые. Побаивались нашего Колю равно как работяги, так и чины. Пьянки, прогулы, какая-нибудь другая дурь в его бригаде, – ой, ни-ни! И чтоб всяческие начальники этак так беспрестанно являлись и тем паче распоряжались, предписывали чего-нибудь, так, от фонаря, – тоже ни-ни! Коля шибко ретивых и беспардонных деятелей вымуштровывал терпеливо и молчаливо, но в итоге они приучались-таки к порядку. К птахинскому. То есть непрекословному, строжайшему, как некоторые статьи воинского устава. Не сказал ни одному начальнику, но было понятно лучше любых слов: только лишь, наш любезный, приходи на участок или вызывай к себе по неотложному делу. Когда уже позарез надо. Если тот припрётся не ко времени да ещё всякую ересь понесёт – Коля молчанкой повернётся и утопает. Тунеядцев, проходимцев, нарушителей трудовой дисциплины, а уж тем более пьяниц, прогульщиков на дух не выносил и скоренько от них избавлялся, бывало, что даже нахрапом орудовал против них. В перевоспитание не верил и говаривал, правда, изредка и негромко: «Горбатого могила исправит». По работе раз сделает замечание рабочему, вдругорядь, – тот, однако ж, чего-нибудь этакое своё гнёт, упорствует не по делу, чепуху в ответ плетёт. Что ж, на третий разок Коля этак тихохонько молвит ему: «Не до свидания говорю тебе, братишка, а прощевай». «Как так, Коля?!» – «А так, по-русски, по-нашенски: Бог любит Троицу. Ступай с миром и не ерепенься». «Ты что, увольняешь меня, что ли?» – «Прошу удалиться. Навсегда». И – точно бы отсёк. К обязанностям по работе ни под каким предлогом не допустит того, кому сказал «прощевай». Тот походит, побродит вокруг да около, бывало, психанёт – по ближайшему начальству пронесётся с жалобой и наговором. Если какому-нибудь шибко бесноватому не помогала такая тактика, то, случалось, телегу настрочит. Наворотит в ней всякой ерундистики, да ажно сразу куда-нибудь в район, а то и в область пульнёт писульку. Вызовут Колю на ковёр, потребуют принять провинившегося на прежнее место работы: «Кодекс, уважаемый бригадир, есть кодекс, его надо уважать и исполнять всем, – объясняли и внушали ему. – Ты бригадир? Ну, вот иди и бригадирствуй, не самоуправствуй, не обижай людей. А мы без тебя уж как-нибудь разберёмся, кого увольнять, а кого нет. Заявления от человека не было, приказов с выговорами не издавали, а ты раскомандовался, понимаешь ли. Принять немедленно!» Коля редко мог дослушать нахлобучку до конца: еле слышно и едва разжав губы – «Нет». И – в двери. «Чего, чего?!» – обалдело вопросит чин, из тех, который ещё ни разу не сталкивался с нашим доблестным Колей. А Коли и след уже простыл. На новые вызовы для разбирательств – «тьфу вам тьфушное, нахлебники лукавые!» про себя бормочет и – весь в работе, в хлопотах лесосечных или сплавных. Непосредственный начальник сам примчится к нему на участок, покипит, попыхтит, поугрожает даже. Коля зачастую и не взглянет на него, но ни словом, ни движением не воспротивится, не обидит человека. Как бы говорил: у каждого, мол, своя работа, своя доля ответственности, а посему угомонись, мил человек, и иди трудись себе. От своего решения, как от стратегической боевой позиции, не отступал ни на сантиметрик. Никогда. Казалось, если бы нужно было зубами держаться – е-ей, вцепился бы и держался бы! Дело, мол, сделано? Сделано, – и шабаш! Начальник убредёт несолоно хлебамши, правда, голову задирая, этак горделивенько держа её: рабочие-то посматривали и, верно, похихикивали, жуки. А что, собственно говоря, предпримешь супротив Коли нашего доблестного, твердокаменного, мужика аж птахинского замеса? В профком, в партком вызывали, прорабатывали, пропесочивали, – без толку. Знаете, Коля выдавал на-гора такие показатели по планам и графикам, такую выработку предъявлял в конце месяца, квартала и года, что начальники облизывались и урчали от услады, точно бы коты, вылакавшие молоко и ждущие ещё чего-нибудь сытненького и дармового. Понятно, им всякие разные приятности светят – премии, грамоты, повышения, лестные упоминания в докладах и отчётах высоких персон. И никому такие показатели, думаю, даже и не снились из лесозаготовителей нашего немаленького таёжного околотка. Начальники с трудом, но проглатывали его, так сказать, коленца-крендельки, неохотно, но всё же заминали очередное скандалёзное происшествие, которое на заседаниях моего парткома особо обидчивые и зломудрые называли «бзиком вашего любимчика Коли-Николаши». Но сами-то, сами-то, паршивцы, следует, следует сказать, тоже любили и уважали нашего приснопамятного Колю-Николашу! Зна-а-а-ю: у меня глаз приметчивый, я некоторых деятелей насквозь лицезрю. Да-а, вот такое противоречие жизни и судьбы уживалось у нас тут в Единке. Ругались, бились мы друг с дружкой, а при всём при том оставались едины в том фундаментальном разумении, что работа, труд наш – дело, брат, святое. Да-а, святое! Знаете, думаю, что только мерилом труда, трудолюбивости можно по-настоящему измерить одновременно душу и ум человека. Так-то! Я как-никак выучился когда-то на исторического философа: кое-что понимаю в мудрёностях наук и в весьма и весьма неоднозначной и качкой человеческой породе. Уж простите, уважаемый Афанасий Ильич, меня, старого, – правда, в который уже раз – за, может статься, излишне высокие да к тому же назидательные и – опять, опять! – хвастливые слова. И Коля, уверен, нам всем являл вот это самое мерило своим трудолюбием, своим щепетильным, но крепко выдержанным отношением вообще к работе, к людям, к тайге, к нашей прекрасной природе. Он, можно сказать, и был, если хотите, этаким эталонным, самым верным мерилом для всех нас. А вот изначальной точкой отсчёта, что ли, в мерилости было, полагаю, стремление к порядку. Смешно, возможно, звучит, но среди беспорядка какой же может быть порядок? Да, разумеется, никакого. Порядок, дисциплинированность и обеспечивают высокие достижения в труде, поднимают душу человека, может быть, даже к подвигу ведут, к подвижничеству, если хотите, но для многих и многих простых людей – к высокому чувству ответственности за своё дело. Правильно говорю? Правильно! На лесозаготовительных участках Коли повсюду владычествовал строжайший, если не суровейший, как он сам говаривал, порядок-распорядок. Считай, армейский, фронтовой, этакий, не побоюсь сказать, наступательный порядок с распорядком. Где он оказывался со своими лесорубными, сплавными братовьями, там – устроенность, размеренность, деловитость, технический и экономический расчёт до последней циферки. У него была как бы, что ли, присказка: «На работе работай, братишка, дома делай что хошь, хоть на голове, хоть на ж… ходи или пляши». Порядок рождает в человеке чувство – уверен, что именно чувство! – чувство дальновидности и ответственности. А по-другому говоря – чувство совестливости. Саму совесть, нашу верную водительницу по жизни. Вот вам такой пример: отработали птахинцы на деляне деловую древесину – уходя на новое месторасположение, тщательно, упёрто, предельно ответственно убирались. Сгребали техникой и вручную обрезь, ветки, сушняк и тому подобное в кучи и, если не было возможности вывезти в Единку на дрова или ещё для чего-нибудь, сжигали под своим всебригадным круглосуточным присмотром. Дежурили, бдили день и ночь с бочками, полными воды, с вёдрами, с лопатами, с бульдозером, если понадобится прокопка траншей, – самая настоящая пожарная команда, готовая кинуться хоть в бой, хоть в полымя. И-и – вся, вся бригада до единого работника на прочистке. А ведь за такую работёнку, Афанасий Ильич, чтоб вы знали и доложили там, в недосягаемых для нас верхах, платят с гулькин нос, а то и вообще не добьёшься и гроша ломаного. Деловую-то древесину, поймите, в эти деньки бригада не выдаёт, от графика по новому участку отстаёт, – плана нет как нет! А в наше время план, сами, небось, понимаете, – это, собственно, и есть бог теперешней жизни. Он по своей неведомой воле либо одарит, либо вычтет, либо рубанёт сплеча, высечет почём зря. Но, однако же, никтошеньки не роптал из пташкинских мужиков, знали, что ответит Коля, если скажи ему: «Да к чёрту мне надо тут возиться! Не сожжём, – всё одно сгниёт, прахом изойдёт! Айда отседова!» Коля неизменно так отвечал, условно говоря, бунтарю и недотёпе, как правило, работнику из новичков или же из временно определённых в бригаду: «Если не мы, то кто?» – «Чиво-о?» – непритворно недоумевал иной простак. Порой какой-нибудь типчик раздражался не на шутку: шибко мудрёно, полагал он, завинтярил бригадир, – наседал на Колю с вопросами, поползновениями. Но Коля наш Николаша не отзывался, однако пуще прежнего продолжал действовать на прочищаемом участке: мол, гляди на меня, на всех нас да наматывай на ус. Но случалось, что бунтарь, как принято у нас выражаться, упирался рогом: «Сказал, не буду, и баста! Сколько сгниёт или сгорит, столько и нарастёт после. Какая разница? Тайга огромадная и сильнущая: нарастит деревьев сколько ей и нам надо». Такой деятель тотчас вылетал из бригады. Горбатого, известно, могила исправит. Кстати, следует сказать, что всех никчемных, бестолковых, по-тупому упрямых людей, захребетников, а также некоторых начальников Коляша именовал одним словом – «деятель». Время от времени сгоряча и меня мог обласкать этим прозвищем, которое в его понимании, думаю, равнялось слову дурак. Н-да-с, бывало, бывало! Но мы всё одно оставались с ним друзьяками, товарищами закадычными. Однако вернёмся, так сказать, к порядку. Многие другие бригады каким макаром поступали? А таким: смахнули с деляны всё добро, то, что высокой зарплатой измеряется, задарма, к слову, предоставленное нашей природой-матерью, и-и-и – хвост трубой да на новое место за очередными длинными рублями ломанулись. Ни веточки, ни сучка, ни щепочки за собой не уберут, сволочи. Десятками лет там не может пробиться к жизни доброе дерево. Сорняк непролазный, буйный кустарник всевозможный душит растительную культуру – сосну, кедр, лиственницу. А также не надо бы забывать: гроза надвинулась, молнии жахнули, – пожар, пал, жуть. Леса сплошняком гибнут, зверьё страдает, да и тоже пропадает. На долгие лета земля мёртвой, пустопорожней остаётся. Сорняком, всякой дурищей зарастает, окру́га страдает от буйных ветров и непогодиц, а они выметают, вымывают плодородный слой. Землю корёжит, водоёмы высыхают, реки мелеют, – чёрт-те что творится. Да и люди бывают хороши: костры разводят где попало, из озорства палят навалы сушняка. И следом сотни, а то и тысячи гектаров тайги, нашей кормилицы, нещадно и по-глупому выгорает, мрёт. Во каковыми мы подчас являем себя работничками, хозяева́ми! Хужей вражин каких-нибудь. А Коля – не-е-е: чин чином поступал, потому что… высокие, конечно, слова, но всё же скажу… потому что любил нашу родимую землю, потому что чуял себя ребёнком её, сыном, должником. Понимаете, понимаете, о чём я? Вижу: понима-а-а-ете! Радостно мне. Спасибо. Коля был не очень-то разговорчивым, жизнь души своей не склонен был выказывать, однако в праздник, бывало, примет на грудь пару-другую стопок. Но, следует сначала сказать, пил не водку: на дух её не переносил, называл вонючкой и подлючкой, потому что много, очень много напастей и злосчастий она, подлая, сами знаете, приносила и приносит нашему народу. Сколько мы теряем людей по её милости! Ну, да что сейчас об этом толковать. Так вот, пивал он исключительно нашу таёжническую да пользительную настоечку кедровую. Да вдобавок с травками, кореньями душистыми и тоже пользительными. Ответственно заявляю, дорогой Афанасий Ильич: оживляет душу, разум и тело разом. Выпил стопку – помолодел на год, два, а то и на три. Принял вторую – ещё моложе. Впрочем, шучу, шучу! Так вот, клюкнет Коля кедровочки и молвит мне: «Она ж, Тихоныч, друже мой, землица-то наша таёжная да луговая, как есть живая. Слышь: живая. Я чую: сердце у неё бьётся. А часом плачет и стонет. Другой раз тихонечко нашёптывает мне: будь милостив, сынок, будь милостив». Душа-человек! Если лесничества не начинали в плановые сроки на, так говариваем, на выкошенных делянах культивировать почву и высаживать молодняк – Коля шёл к ним, как объяснял мне, в гости, поглодать кости. Случались в тех мирненьких и уютненьких, непременно зачем-то с оленьими рогами, с медвежьими шкурами, кабинетиках и потасовки. От нашего мо́лодца Коли не так-то просто было отбояриться. Он ощущал себя хозяином и таковым до последней минутки жизни оставался. До последней минутки.