Краеугольный камень

И Афанасий Ильич только сейчас, в бликах пожарища, отчётливо приметил, что пальцы у старика измозоленные, с толстыми серыми, что корка, ногтями.

«Такими что угодно сковырнёшь», – подумалось зачем-то.

– Уж куда лучше этого корчащего из себя этакого брутального героя из вестерна Высоцкого с его поддельным хрипучим голосом. Согласны? Не-ет?! Знаете, а ведь в первых своих фильмах и песнях он совсем не хрипел, не рычал и не выпендривался, не кокетничал, выглядел приличным человеком, теперь-то, братцы, чего же он такое выделывает? Да просто-напросто красуется… красаве́ц! Впрочем, не о нём и не о том речь. Так вот – «Ходят кони над рекою». Бывало, примет наш певун Коля на грудь, лёгонько растянет гармонь, а следом тихохонько начинает наигрывать тонюсеньким переборчиком и напевать этак на умирании и дрожи голоса про этих самых лёгших ему и мне на душу коней. Слушать спокойно не мог я – сердце обрывалось и падало. И я, и он едва не начинали всхлипывать и рыдать… как бабы, ей-богу. Ах, хор-рошо ж на душе, как вспомяну былое! Уверен, песня сия душу чистила, и – поднималась, поднималась душенька моя родимая куда-то… выше, выше… туда, что ли, – с наигранной небрежностью и вроде как с критичной насмешливостью мотнул старик к небу. – Казалось, Коля вот-вот не выдержит: не стерпит муку и – перервёт пение. Но нет, нет: допоёт-таки, дотянет до последнего словечка, до последнего выдоха. Потом сидит тихий, замерший, отстранённый, – понятно: не трожь его. Помните, поди, слова про коней-то тех? Знаете, я и сам охотник понапевать, поголосить, так сказать, но, однако же, только тогда, когда душа нежданно-негаданно взбередится, затоскует тоской непролазной, запросит душевности и памятки нужной именно сейчас да немедля. И коней тех шибко как люблю пропеть. Но до Коли-Николаши мне тянуться – не дотянуться вовек.

Старик как-то значительно, с задержкой дыхания помолчал, зачем-то расправил плечи и неожиданно затянул, повёл тонким, но глубоким голосом:

Ходят кони над рекою,
Ищут кони водопоя,
А к речке не идут —
Больно берег крут.
Ни ложбиночки пологой,
Ни тропиночки убогой.
А как же коням быть?
Кони хочут пить.
Вот и прыгнул конь буланой
С этой кручи окаянной.
А синяя река
Больно глубока.

Глава 35

С приклоненной вбок, к Ангаре, своей красивой, бело-лунной головой постоял старик в молчании, – и казалось, что вглядывался в какую-то глубь. Но только тьму далей и всполохи пожарища можно было видеть ясно.

Афанасий Ильич обратился голосом растроганным и невольно приглушившимся:

– У вас, Фёдор Тихоныч, тоже очень душевно получается. Наверно, вместе с Колей подтягивали.

– Что уж таиться, подтягивал, конечно, напевал за компанию с моим другом: где же утерпишь, если душе подчас удерж не по силам, если хочется ей песней раскрыться перед хорошим человеком. У неё, милушки нашей, свои, не очень-то ведомые нам законы и уставы, свои интересы и наклонности, своя, видать, какая-нибудь, что ли, дальняя задумка. Старухи наши набожные говорят: божьей милостью дадена-дарена, мол, душа нам, человекам, – знай и помни, не твоя собственность она, попользовался – возврати, да в том же божеском виде, что принял. Ну, не знаю, не знаю. Мне на религиозные темы говорить не с руки. Однако душу и свою, и в другом человеке чую и ценю. Да-а, отрадно вспомянуть, как сиживали мы с Колей за столом и знай себе попевали в два голоса. Но чаще он один пел: мне было совестно вплетаться своим деревянным, шатким скрипом в его чистый, певунистый напев. Этими самыми «конями над рекою», к слову, в каждую годовщину мы поминаем Николашу. И за столом поминальным исполним вкупе, кто, конечно же, как может, и на могилке подтянем тихохонько, а кто и молчком, в себе напоёт. Старухи всенепременно скажут нам, тыча пальцем вверх: Коля-де слышит вас, радуется. Что ж, хорошее дело, если слышит и радуется. Слышит и песню свою любимую, и село своё родное, где он и стал самим собою, – и бригадиром знатным, и певуном несравненным, и семьянином примерным. Знаете что, наверное, думает там: если поют-распевают мои земляки, значит, не угасла, а, напротив, светится и сияет в них душенька-душа, к красоте и справедливости не перестали тянуться, жизни, хотя и ой какая нелёгкая она зачастую, радуются. Эх, думает, мне бы к ним: поработа́ли бы на славу, а потом попели бы вдосталь!

Старик приподнял голову к небу и тихо, едва слышно заговорил: