Краеугольный камень

Старик зачем-то широко и медленно повёл головой, в прижмурке ласково и пытливо осматривая землю, небо, реку, тьму далей. Но пожарище его взгляд лишь проскользнул, и если не совсем мимо, то поспешно и даже несколько небрежно. Что и зачем хотел он высмотреть, отчётливее разглядеть, – понимал ли сам? Чего-то, возможно, запросила душа его.

Афанасий Ильич, зачем-то проследя за взором старика, неожиданно осознал – упоительно, несмотря на господство гари и дыма, пахнет цветущей черёмухой.

«Надо же, забыл об этом запахе и о самой черёмушной пабереге!»

И он, как и недавно старик, также глубоко вобрал в себя воздуха, но выдохнул скоро, потому что хотелось ещё и ещё вдыхать тот же запах. Подумал не без лёгкой досады, что минут через десять – пятнадцать всё же настанет решительная минута отсюда уезжать: к поезду надо непременно успеть, чтобы в рабочий кабинет попасть ранним утром на строго обязательную планёрку, потом – заседание с его докладом. Взглянул на наручные часы – поморщился поведёнными вкось губами. И понял, будто вспыхнуло перед глазами: даже сдвинуться не хотелось с этой земли, оторваться от этого неба, удалиться от этих, несмотря ни на что, живительных, свежих, чистых запахов, полюбившихся ещё со времён детства в родном селе. В Переяславке тоже обжились, раскинулись по Ангаре и притокам черёмушные пабереги, с ребячьей ласковостью именуемые черёмушками.

Услышал голос старика, – и отчего-то голос почувствовался радостью, продолжением её:

– Вот такой примечательный человек, Афанасий Ильич, жил-был в той славной избе. И какой же замысловатый виток в его, уже, принято говорить, загробной, неземной, судьбе совсем недавно случился на наших с вами глазах: примчался вон тот, уже орудующий в паре с девушкой на кровле, бравый паренёк, морфлотец наш Саня, правнук графский, кровь его, примчался с другого конца света и сейчас разбирает его и свою родовую избу, стремится во что бы то ни стало хотя бы что-нибудь спасти и сберечь. Согласитесь, подчас дивными явлениями и событиями жизнь и судьба одаряют нас, только, бывает, успевай по-бабьи охать и ахать. И такими, понимаете ли, явлениями и событиями, что умом впоследствии чего-то, может быть, подзабудешь, однако же душой – ни-ни, никогда. Душа-душенька, подозреваю, памятливее и понятливее разума нашего. Знаете, ведь до мельчайшего камушка помнишь былое, давно прошедшее и радуешься чему-то, что ли, как бы сказать, неявному, лишь чуток приоткрытому, когда разглядываешь даже самый невзрачный и дешёвенький из камушков. Но радуешься прежде всего за человека: что вот-де каким он может быть – даже выше себя самого норовит стать. И – становится. Но… но если, конечно, душу помнить и желать её жизни в себе. Потому как душа, говорю вам я, старый и ломаный, и есть настоящий краеугольный камень. Без души не устоять ни человеку, ни жилищу его.

Старик в очевидной досадливости поприжимал губы, помотал разброско, точно конь, головой:

– Эк! Кажись, я снова увлёкся: излишне многословен, да к тому же высокопарен и напыщен. Виноват, извините. У меня, к слову, образование гуманитарное: после фронта я историко-философский факультет умудрился окончить в Ленинграде. Заочно, конечно же. И хотя, как видите, язык у меня недурно подвешен, но в городах, среди напыженной учёной братии я, сибирский валенок, не смог прижиться. Сессию, конференцию, курсы отбывал – и дёру. Простовитость и душевность родины тянули. И ситцевая наша Единка с Ангарой кликали. Впрочем, прошу прощения, я снова увлёкся своей бесценной персоной, а о вас, слушателе моём долготерпеливом и скромном, не думаю совсем, лишь о себе, самовлюблённом и честолюбивом краснобае.

– Ну, что вы, Фёдор Тихоныч! Что вы! Я вас с удовольствием и пользой немалой слушаю. Впрок!..

– Знаю, знаю: кого угодно могу заболтать и, как выражается моя благоверная, Василиса моя Петровна, опутать чарами, – с насмешливо задиристым и как бы изобличающим подмигом прервал старик.

Но тотчас стал серьёзен и даже грустен:

– Понимаете, уж очень хочется, чтобы память хранилась в людях о нашей единственной на свете Единке, о Графе нашем замечательном, и тоже единственном, о жизни всей нашей хотя внешне неторопливой и мешкотной, но тоже, тоже единственной в своём проявлении. Понимаю, жизни этой нашей единственной уже не бывать живой, не влиться в круговорот дел и судеб людей, уж не говорю – области или страны. Но рассказываю, рассказываю, не вам первому и наверняка не последнему, строчу в газету очеркишки, статейки. Авось кому-нибудь чего-нибудь когда-нибудь сгодится.

Он внезапно резко и размашисто отмахнул ладонью: