Краеугольный камень

– Есть валять! Про что я только что калякал глубокомысленно? Про шмотки, кажется. А скажите, други, чем теперь являются всякие тряпки, вообще имущество в нашей жизни? Отвечаю: являются самой что ни на есть истинной, самой что ни на есть поэтической поэзией. Во как оно сказалось!

– Ты не лысый, ты кудрявый, – заметил Пётр, колечками пуская изо рта умиротворённый дымок. – По крайней мере своим базаром.

– Я даже, Петруня, кучерявистей скажу тебе – молитвой шмотки являются для нас, очарованных ими странников, по словам классика. Молитвой самой что ни на есть сокровенной. Вся жизнь наша стала вертеться да кучерявиться вокруг да около шмоток и всякого рода барахла житейского под названием престиж. Да дефицит ещё. Да фирма в придачу. Да блат тут же. Да с пуд каких-нибудь других заманух и завихрений. Медленно, но уверенно мельчаем! – воскликнул он живописно и, помолчав секунду и значительно вздохнув, шепнул как бы таинственно: – Опускаемся, товарищи.

– Чиво-о-о? – промычал Пётр и выплюнул окурок, но на этот раз ни в кого не целясь и не воспламеняясь гневом.

– Гх! – солидно и явно с предупреждением кашлянул в свой увесистый кулак Афанасий Ильич.

– Не до мировой революции, товарищ Афанасий, нам, не до коммунизма и даже не до ставшего уже родным социализма, не до высоких идей и устремлений. Высматриваем поминутно, все свои мещанские силёнки натуживаем: чего бы где-нибудь ещё прихапнуть, где бы какую-нибудь дефицитную вещицу или тряпицу ухватить. Точно Жар-птицу за перо. А ухватим – оп-па на: привалило счастья!..

– …полные штаны, на, – сквозь зубы, но с приятной улыбкой пояснил Пётр.

– Точно, братан Петруня! А ты, товарищ Афанасий, не надувай щёки, не закипай праведным гневом: жизнь настоящая, а не с бумажек зачитанная на трибуне, выпирает и распоряжается людьми повсюду. Шмотки, мани-мани, житуха с шиком стали нашими путеводными звёздами. Знаешь, по секрету скажу тебе: бывает, раздумаешься во время отсидки о жизни своей на воле, то вспомнишь, другое и, чёрт знает зачем, взбрыкнет в памяти и вдруг раскумекается в тебе: а ведь совсем неохота на волю. Вот неохота, и всё ты тут! Скушная там житуха, однообразная, подлая, мелочная, склочная, вральная. Среди братвы, не скрою, тоже непросто обитать, да не без радости понимаешь и видишь, что не крохоборствуем мы, зэки, не скопидомничаем, а по-простому живём. Я бы даже сказал – многое чего по-братски и по-хорошему понятию у нас там устроено и устоялось. Вижу, товарищ Афанасий, что опять хочешь ты возразить и поспорить, но погоди, погоди. Вряд ли мы друг дружке чего-нибудь по-настоящему докажем: своя правда у каждого, чую, намертво въелась в нутрянку. Пойми, где, по разумению человека, правды больше, там ему, согласись, и лучше, уютнее. Нам вот с Петруней на тюрьме да на зоне – всё одно что в доме родном. Совесть не гложет, в мозгах чисто. Скажи-ка, Петруня!

– Скажу-ка, скажу-ка… философ кислых щей.

– Профессор.

– Ладно, будь хоть профэссором, хоть чёртом лысым. Что уж говорить, я не первой и не второй ходкой возвращаюсь на зону и – что? А то: не томлюсь по воле, хотя бывает тошно. Совесть где-то тихохонько лежит, в башке порядок. Правда за тобой, Лысый… профэссор.

– И мне зона – дом родной, – неожиданно оживился Михусь, но продолжал вглядываться в высокое и ясное небо звёзд.

– Во-о-о оно, товарищ Афанасий, чего бывает! Кому воля постылее неволи, а кому неволя – дом родной и простор для души и тела.

– А ты чё, Лысый, расчирикался-то про то да про сё, разумничался перед нами? – спросил Пётр. – Про себя обещался рассказать, а сам – про шмутьё чирик-чирик. Да ещё про коммунизм давай заливать нам, будто чего-нибудь понимаешь в нём. Без тебя есть кому поведать про общественное устройство, про справедливость и равенство, да с толком, с пониманием дела. Правильно говорю, Афанасий?

«Задирает, ёрничает… провокатор… кислых щей!»

– Правильно, правильно, – с преувеличенной хмуростью пробормотал Афанасий Ильич. – И впрямь, расскажи, Сергей, наконец-то, о себе, о чём и обещал. Человек ты, вижу, интересный, о жизни, о людях много думаешь, кажется, начитанный, хочется знать, как ты таким стал.

– Верно: начитанный профэссор, – счёл нужным пояснить Пётр. – Любит по ночам книжку, вместо бабы, пошшупать на нарах с фонариком, азартно шуршит под одеялом на пару с очередной бумажной кралей.

– Завидует, – шепнул Сергей Афанасию Ильичу.

Пётр притворно рыгнул:

– Ага, обзавидовался: подставляй, Лысый, ладони – задарма, на халяву получишь пайку сытных обзавидушек.

– Тьфу! До чего же некультурный и неприятный ты человек, Петруня!

– Зато из тебя, профэссора всех щей, культурности и приятности так и прут.

– Довольно бы, мужики, собачиться. Рассказывай, Сергей!

Глава 47

– Есть! Но, товарищ комиссар, великодушно извиняйте: уже забыл, об чём балакал я.

– Лекцию, на, ты разбалакивал перед нами, профэссор, про коммунизм с социализмом и про шмотки. Про себя же, скромник, – ни слова пока что, на.