Краеугольный камень

– Стоп, стоп, мужики! – огорчился внезапным поворотом в разговоре Афанасий Ильич. – Я ничего плохого о вас не сказал и никого не сужу, не осуждаю. Вы шутите, и я шучу. Понимаете? Давайте-ка, братишки, без надувания щёк, без ребячьих обид. Уговор?

– Уговор! – поспешил Сергей с ответом, очевидно желая опередить неприятно, как для плевка, сморщившегося Петра. – А уговор, известно, дороже денег. Ты, Афанасий, угомонись, не суетись. Да, не любим мы всяких важных и тем более правильных типов. Ты, и последнему вахлаку понятно, неровня нам, сумасбродам и химикам. Но мы не слепые: разглядели, что́ ты за человек. Ты – мужик. Даже нашему привередливому Петруне приглянулся. Скажу тебе по секрету: он редко за кого защищается, наоборот, любит, частенько без особого разбора, отдубасить, кто подвернётся под руку не вовремя. Этакой хладнокровной молчанкой по мордам заехать.

– Натерпелись, наверное, по жизни от всяких типов, недоверчивыми стали.

– Хуже, Афанасий, – подозрительными. Всё одно что менты поганые, – подмигнул из лохматин волос Сергей.

– Ну, ты, психолог кислых щей, на! – снова закипел Пётр. – Чё ты там про меня чирикаешь и кого в менты поганые записал?

– У русских, к твоему сведению, Петруня, только профессор бывает кислых щей.

– А-а, ты ещё и профэссор!

– С вами, чертями, не соскучишься! Ты, Сергей, кажется, хотел что-то рассказать про свою жизнь, – будь милостив, не томи.

Глава 46

– Есть, Афанасий, быть милостивым, не томить. Но что, спрашиваю у моей совести, она, моя жизнь? Говорю прямо: одна дурость и пустозвонство. Но, хотя и привык я к разгулам и завихреньям, однако иной раз и меня, недоучку и баламута, о чём глубокомысленно и справедливо изволил изречь Петруня, точно бы осветит всего изнутри и проберёт чувственностью до дрожи зубов и костей в пятках: а ведь жизнь, братишка, всего-то один разок даётся! И прокричишь в себе с поднятыми к небу зенками: «У-гу-гуй, Господи, спаси нас, бестолковых, от самих себя!» Кажется, слышишь оттуда, с небес самих: «Я тя щас спасу – дубиной по башке. Чё ж ты, падла, вытворяешь с жизнью своей, дарованной мною? На колени, мешок ты с требухой! Кайся! Волосья рви на себе, лоб расшибай об пол, испрашивай милостей!» Услышишь этакое – задумаешься глубоко. Понуро оглядишься, – колючка, зэки, овчарки. Если же на воле случится обретаться, – такие же, как я сам, придурки вокруг елозят и мельтешат. Поскрипишь зубами, хрустнешь пальцами и осознаешь: да куда же, да как же мне вырваться отсюда, а главное – от самого себя, проклятого?

– Осознаёшь, – значит, не потерянный ты человек, Сергей, – осторожно и тихо сказал растроганный Афанасий Ильич. – Так как же ты из Апостола с роскошными волосами превратился в обычного, но дико заросшего человека? К тому же по кличке Лысый? – спрашивая, не позволил себе усмехнуться Афанасий Ильич.

– Вот как, Афанасий, – слушай и потешайся: вижу, что тянет тебя поржать. Но человек ты культурный и тактичный, а потому сдерживаешься изо всех сил. Поржать, обещаю, будет над чем, – немного погодя дай себе волю. Про себя вот что могу сказать. Хотите – верьте, хотите – нет, а я ведь по юности, братцы, стилягой был, одевался с иголочки, шмотки на мне красовались и кружили головы окружающим сплошняком фирмо́вые, валютные, из самой капзагранки. А для многих из нас, простоволосых совков, капитализм что рай земной и даже хлеще. Правильно говорю, Афанасий? Хотя рот разинул ты для ответа и глазами сверкнул, но ладно уж, молчи: не поддавайся на происки идеологического провокатора. Вдруг потом кто-нибудь из особо бдительных граждан доложит куда следует – и турнут тебя с тёпленького местечка. К нам.

И Сергей приметно косо и значительно посмотрел на Петра.

– Ты чё, на? – перехватив его взгляд, угрожающе привскочил с коряги Пётр. – Ты на кого, падла, намекаешь?

– Э-э, спокойно, мужики! – широко раздвинул руки Афанасий Ильич, всерьёз намереваясь разнимать или оборонять одного от другого. – Шутит Сергей, из озорства подковыривает, неужели не понятно, Пётр?

– Верняк, без понтов: шучу, подковыриваю, озорства ради, в детство ударился. А чё, нельзя разве пацаном немного побыть?

– Ты шути-то шути, но не зашучивайся… озорной мальчик с сивой козлиной бородой, на! В детстве не нарезвился, что ли? В лобешник заеду обухом – махом повзрослеешь!

– Мы тоже могём в лобешник! Давай попробуем, кто ловчее и шустрее! На раз, два, три, а?

– Довольно, довольно, петухи! – счёл нужным прикрикнуть Афанасий Ильич и даже принялся засучивать рукава рубахи.

– Во, наконец-то явила себя власть и сила. А я, наивный, радовался, что здесь поселилась, вместо людей, мать порядка – анархия. Если такое серьёзное дело, то разреши, товарищ Афанасий, быть милостивым – продолжить мне? Подраться же, Петруня, всегда успеем.

– Успеешь, успеешь, Лысый. Навалить в штаны.

– Гх! Ну-ка тихо, без провокаций! Что ж, валяй, товарищ Сергей, – уже не смог не засмеяться Афанасий Ильич, совершенно сбитый с толку: где шутка, юмор, озорство у этих анархистов, а где жди поножовщины, потасовки, неведомо чего ещё.