Краеугольный камень

– Сейчас, вот в эти самые минуты, скажи, какая для нас правда? И не пыжься, и не тужься, как бывает, когда до ветру захотелось, а возможности оправиться нету. Не напрягай мозгу́ – порвёшь извилины, на. Всё равно не угадаешь: ты ж привык мыслить масштабно, за весь народ, за нас, за массы. Слушай, вот какая правда-матка: огню мы оглобли, кажись, завернули, а потому да посему пора бы нам пора – чего? Пе-ре-ку-рить, брат Афоня. Правда? Капитальная и самая что ни есть правдивая правда. Если опять-таки серьёзно балакать и калякать, то не мешает набраться силёнок: вдруг Задуй-Задуевич надумает ещё повыкаблучиваться перед нами и Единкой. Придётся в таком случае подсуетиться по полной.

– Что ж, хорошая, правдивая правда, брат Петруня. Не поспоришь с ней. Особенно в эти минуты, когда едва на ногах стоим оба. Михусь с Фёдором Тихонычем так и вовсе ухайдакались вконец, обоих, глянь туда, мотает, хотя ветра нет.

Присели на первый попавшийся на глаза чурбак, вернее – корягу, узкую, шаткую, и сидели плотно плечом к плечу, казалось, друг друга поддерживали, сохраняя общую устойчивость и равновесие.

Афанасию Ильичу, только присел он, представилось, что тишина вокруг сгустилась и стала наседать на плечи, легонько, заботливо подталкивая: приляг, вздремни. В мышцах томно и густо тянулась усталость, во всём теле погудывало, точно в непогоду в печной трубе. Однако в сердце – тихо, очень тихо.

«Покой в груди, как в прекрасном сне».

Сердце не волнуется, оно вполне и полностью довольно: одолели стихию. Мало-помалу устанавливалось чувство, близкое к состоянию радости, а может, даже к переживанию счастья, восторга. Думалось хотя и путанно, неясно, но в ласкавшей всякую нарождавшуюся мысль дрёме. Хотелось, напрягшись, встряхнувшись, обдумать, глубже уяснить, о чём говорили, о чём любомудрствовали, однако отчего-то трудно было ясно разглядеть, казалось бы, совсем недавно услышанные, мысли. И хотя поговорили сбивчиво, с виду несерьёзно, однако сейчас, в тишине, в роздыхе, нарастало ощущение, что разговор был при всём при том верным, полезным.

«В голове свежее и чище стало, будто бы обмыл запылившиеся мозги», – желая усмехнуться, подумал Афанасий Ильич.

Но усмехнуться снова, уже в который раз сегодня, не вышло, потому что хотелось по-серьёзному и думать, и чувствовать, и – жить.

Приятно чуять плечом плечо Петруни, слышать его ровное дыхание, припоминать его рассуждения, вслушиваться в его бормотание о том о сём.

«Чудно́, встретились врагами, а теперь, заматерелый зэк и партийный чинуша, сидим, балакаем едва ли не товарищами, соратниками. Это, как он сказал, поле битвы в какие-то несколько часов спаяло нас. И хочется, чтобы мы все подольше отсюда не расходились».

Уже ночь, и хотя не лунная, не подсвеченная огнями улиц и изб, да и пламена пожарища уже не могут дать ей света, тем более зарева, потому что уползли от села за взгорья, в черёмуховые кущи пабереги, однако, на диво, озирался озадаченный и восхищённый Афанасий Ильич, ночь совсем не чёрная, совсем не дремучая по глухоманной таёжности здешних мест.

Она – светлая.

Когда тушили пожар, казалось, что просматривалось только то, что находилось вблизи, там, где полыхал огонь, а дальше, особенно далеко в таёжье и по многовёрстой пойме Ангары, – потёмки, мрак, нараставшее господство ночи и глуши. Теперь же окрестности и дали стало видно во все пределы, почти как и тогда, с горы во время беседы с Фёдором Тихонычем. Но отчего же этот свет, эта вдохновенная осветлённость, если не сказать, осиянность, всего беспредельного простора вместе с Единкой и Ангарой, вместе с этим страшным выжженным полем битвы, на краю которого около столетия благополучно простояла, а теперь двумя настойчивыми молодыми людьми начала приготовляться к какой-то иной жизни изба, но уже на новом месте? Тогда был ещё день, наполненный солнцем и ясным небом, наступало предвечерие, собирались сумерки. И понятно, почему было просторно, почему с возвышенности над Ангарой и Единкой просматривалось отчётливо даже в далёких далях. Но сейчас, недоумевал Афанасий Ильич, в темноте глухой ночи, отчего эта распахнутость, отчего эта отчётливость, отчего эта чеканная очерченность земных просторов и высот неба?

И возвращалось прежнее сомнение: а только ли глазами видит он сейчас?

Ответов, объяснений не находил, но знать, понять, постичь хотелось. Хотелось, догадывался, потому, чтобы полным, совершенным было ощущение нараставшей в груди радости, чувства сопричастности к большому, благородному делу с преодолением, отчаянием, страхом, но в конце концов – с победой.

«На войне как на войне. И без победы с чьей-нибудь сторону, наверное, никак нельзя. Наверное, нельзя».

Но пробуждался и в твёрдой неумолимости говорил о своей правде внутренний голос: «Всего-то траву с сосёнками и разным хламом потушили несколько здоровенных мужиков, и – нате вам: «победа», «поле битвы», «на войне». Слова, слова. Если бы Задуй поднажал – было бы вам не поле битвы, а поле позора. Куда бы драпали, вояки!»