Краеугольный камень

– Да-а, только тут со мной. Зато навсегда, навек. Никто не уведёт. Второй раз, но уже с отсидки, не дождалась моя девонька, а-а-а – божи-и-и-лась на свиданке после суда! Трое детей у неё, уже взрослых, мужинёшка с машинёшкой и с должнёшкой. Какой-то шишка при жэковской конторе. Квартирёшка у них с мебелёшкой. Да и всё такое прочее. Гнездо свила, – ну и ладно. Как-то раз, бесприютный, бездомный, не очень-то импозантный и не очень-то трезвый, заглянул я к ней в гости, но просто так, лишь посмотреть в глаза. Перепугалась, попятилась, чуть не брякнулась на спину. Я ушёл, на. Сразу, молчком, чуть не бегом. Знаешь, глаза уже не те у неё были – выцвели и округлились. Уши торчали из волосёнок, а сами они свалялись и поредели. На крольчиху стала смахивать. Не мог смотреть на неё. Никак не мог! Тягость навалилась и чуть было не задавила моё сердце. Эх, здорово, что та она осталась на моей груди! Бывало по молодости: подойду к зеркалу – любуюсь. Потом, с тоски или бес знает почему заколобродился я с друганами по воровским делам и делишкам. Понятно: статью за статьёй впаивали. С годами приобвык. После отсидок по хатам и общагам разным обитал, шмары, чувихи возле меня табунами ходили, но сердце ни одну не приняло. Упиралось! Случалось, подбредали и серьёзные женщины, – тоже ни разу не ёкнуло в груди. Так, для баловства держал их возле себя. Тогда, ещё желторотым, не понимал, что́ со мной. Но как-то раз, кажись, после третьей ходки, врубился: терять мне после неё было нечего, жизнь – трын-трава, лишь бы из одного дня в другой продраться, не сдохнуть. Превратился в перекати-поле: куда ветер подует – туда и качусь. Да всё – под горку, в очередную колдобину или даже в яму подталкивало и даже сбрасывало меня. Ни кола ни двора. Но на груди – она. Она. Со мной. Та! Вроде как орденом за заслуги, что когда-то был человеком, и – каким! Орден-то аж светится, – скажи-ка, Афоня? Но что толку: в груди из года в год одна канитель – пусто и глухо. Но, знаешь, брат, поглядываю сейчас на этих ребят, что избу родовую разбирают, и разбирают, несмотря ни на что, в обстановке как на поле битвы, и за рёбрами, точно за решёткой, чего-то хоп, хоп, шлёп, шлёп, – проклёвывается, пошевеливается полегоньку, а может быть, и воскресает какое-то хорошее чувство, на волю просится. Начинает моментами потряхиваться и отстукивать: мол, могут же люди, а ты? Обормот обормотович, – вот кто ты. Эх, мать вашу!.. Ладно, будя, на, чирикать и слюни распускать. Ты, коммуняка, не поп, а я, богохульный и очертелый зэк, не на исповеди. Видать, водчонки я перебрал, вот и понесло меня, на. А лучше подбрось-кась, брат Афоня, земли туда, да побольше. И вон туда. А ещё к тому пню с сосёнками не помешало бы.

– Слушаюсь, на, товарищ старшина!

Глава 43

– Прям, на, стихами сыпешь. Что ж, и я тебе стишком отвечу: я не поэт, но говорю стихами, пошёл ты, на… мелкими шагами. Ничё? А если серьёзно, слушаться, конечно же, слушайся, но не рви жилы: здоровье своё пожалей. Лопатой размахиваешь, – подумаем, чертей разгоняешь.

– Может, так и есть. Эй, нечистая сила, кыш отсюда, нечего путаться под ногами! А ты, Петруня, вижу, поэт. Если не совсем поэт, то человек с лирической жилкой. С таким богатым житейским опытом и всякими разными мыслями, не исключено, что со временем к поэзии или к любомудрости направишь свои стопы.

Говорил Афанасий Ильич в такой лёгкой манере, однако и сам не понимал ясно – серьёзны, правдивы ли его слова или же, по своей застарелой привычке, подзуживал, поддевал человека. Но как бы ни было, а хотелось побеседовать, пообщаться с Петруней, понять его глубже, увидеть душу его и, возможно, поддержать как-нибудь, словом или делом.

«Хотя набедокурил по жизни, натворил делов этот человек, но, похоже, что всё же не по злу. В большинстве случаев наверняка даже не по умыслу. Но, думаю, – по чужой недоброй задумке. Ещё парнем сорвался, как с обрыва, и ни тогда, ни после никто не смог остановить, никого рядом не оказалось, способного помочь, придержать и наставить».

«Может быть, здесь, у несправедливо погибающей Единки, возле спасаемой всеми нами птахинской избы, Петруне и выгрестись к настоящей жизни?»

«Но, может, все мы, кто вольно или невольно собрались в Единке, начнём отсюда каждый свой путь к какой-то настоящей жизни, к правильной судьбе? Кто знает!»

«Но почему, почему я снова думаю, что жизнь у меня не настоящая, а судьба не правильная?»

Не было ответа.

Возможно, не все чувства и ощущения в себе волен человек объяснить и понять.

– До стихов, Афоня, не очень-то охотлив: какую из поэзийных книжек, бывает, не откроешь, поелозишь зенками по странице, по другой скользнёшь – и зевотой пасть рвёт. Иной писака расписакается вроде и кучерявисто, приманчиво и этак зазывно, но никак мне, читателю, не доковыряться, чего и зачем он там накалякал. Люблю, чтоб просто, чтоб душевно было. Вот так, как у Серёги Есенина, слушай: