Краеугольный камень

– Нет, пусть Михусь пашет с нами. Всё одно кранты ему. Хоть перед смертью расчухает, что такое настоящая жизнь, что такое дом, да и всё такое прочее. Знаешь, он не только потому не взял тогда второе, то, большое, ведро, что болен и доходяга, а – что не понимает саму жизнь. Не понимает, почему иногда нужно вцепиться руками, да и зубами тут же не помешает, и держать крепко, к себе хоть из последних сил, хоть уже почти труп притягивать, что дорого тебе. Нет, останется с нами, и не уговаривай. Слезливую жалость – побоку. Сейчас никому нельзя стоять в сторонке и думать: моя хата с краю. Будет помогать чем и как сможет. Хоть во рту воду пусть носит, но чтоб при нас был, чтоб все вместе мы, чтоб помогал и чувствовал. Чувствовал. Пойми! И… понимаешь… чтоб смотрел на тех ребят, что разбирают свою родовую избу. Разбирают, несмотря ни на что. Да он, даю голову на отсечение, и не захочет отсюда уйти: приглядись, с ребят глаз не сводит, так и лопает взглядом. А почему? А потому, что чует, душой или нутром, – тут что-то такое настоящее происходит, чего в его дурной и невезучей жизни не бывало. Тут она, жизнь самая что ни на есть настоящая. Тут и она – душа, а её Михусю, нашему Чебурашу, всю жизнь и не хватало в людях. Тут между нами, людьми, многое что по-настоящему сразу, без уговоров, без сговоров и притирок по-человечьи скумекалось, пошло гладко и разумно, как и, чую, должно быть.

Петруня помолчал, с напряжённой морщинистостью лба дотянул дымок из папиросы, тщательно загасил её о бревно. Но окурок при том не бросил на землю – в карман запихал. Встал, встряхнул широко головой, казалось, вырываясь из сновидения. С привычной грубоватостью сказал:

– Ну, хорош тринькать. Подкинь, начальник, вон туда земли.

– Афоня. Афоня меня зовут.

– Ну, Афоня. Подкинь-кась, Афоня.

Глава 42

Поработали бок о бок, плечо к плечу, в молчании трудовом, озабоченном. Ветер стал затихать, и вскоре огонь где прилёг, задымив чахло, но едко, а где, не подгоняемый раздувами, пополз по низинам пабереги к самой Ангаре, поглощая сухие бурьяны задичавшего поля, казалось, и реку пожелал воспламенить в отчаянии, что не удалось досадить людям, окончательно измотать их, заставить отступить, сдаться.

Люди выпрямлялись, тревожно всматривались, озираясь: неужели смогли, неужели одолели эту необузданную, беспощадную стихию?

Афанасий Ильич заметил, что Петруня поглядывает на него с хитроватой прижмуркой кота.

«Наверно, хочет подковырнуть или цэу подбросить (ценное указание). Что ж, пожар нокаутировали, можно и поупражняться в остроумии и шпильках, – заслужили», – пребывал он весь в ожидании и в несколько зудливой ребяческой радости.

И не обманулся в своих ощущениях. Петруня повернулся к нему горящим, и алыми отсветами, и зловато весёлым азартом, лицом, осклабился своими какими-то задорно кривоватыми зубами и дырками от них и действительно обратился к нему, но совсем с другими словами, неожиданными:

– А ты, Афоня, ничё: мужик, одно слово. Как и мы с Лысым. Не гнушаешься. Не выпендриваешься. Пиджачок не пожалел. На штанцах, глянь, дырка, другая выгорела. Но с первого раза, тогда, у избы, ты мне не глянулся: холёный, гладкий чинуша. Да ещё мусоро́м зырил на меня, а ведь я уже почти отгорбатил вину перед законом.

«Заценил кент кента. Не возгордиться бы мне».

– Успокойся, Петруня: я – деревенский, – как бы покровительственно, как бы свысока, как бы с одёргом посмотрел на него Афанасий Ильич, выпрямившись во весь свой богатырский рост, расправившись шишковато выпирающей тяжестью плеч, но ответил на улыбку улыбкой, простой, может, даже наивной. И даже подмигнул следом: мол, знай наших, с нами не пропадёшь.

– Ну, ну! Мы тоже, понимаешь ли, не с помойки. Я до первой ходки дембельнулся срочником из ракетных войск в звании аж старшины. Полтора года состоял замкомвзвода. Мне, срочнику, можно сказать, пацану, офицеры доверяли пуски ракет. Да мне сам командир полка подполковник Северцев предлагал остаться на сверхсрочку, обещал прапорские погоны с ходу, а года через два – младшего лейтенанта. Так что нос, Афоня, шибко не задирай. Деревенский он, видите ли!

Афанасий Ильич посмеивался, ему хотелось потрепать Петруню за плечо, сказать, что «и ты, братишка, со своим Лысым мужик что надо».

– За что, Петруня, загремел на первый срок?