Краеугольный камень

Почти что окружённый огнём, дышал гарью, дымом. Горло, нос забивало взнятым ветром и лопатой пеплом, жгло глаза и губы. Однако в груди, на диво, было легко и свежо. Какая-то небывалая радость обхватила сердце.

«Давай-ка действуй бодрее, шустрее, смелее, солдатик! В генералы, глядишь, выдерешься».

«Сказал не без шика и актёрства: «Не можем не отстоять»? – что ж, вот и докажи, но прежде всего самому себе. А этим мужикам не надо ничего доказывать, потому что мы вместе, мы едины».

«Опять митингуешь, опять речами сыпешь, оратор, деятель!»

«Как там мой дорогой старина Фёдор Тихоныч? Вижу, вижу – понужает избу из ведра!»

Глава 40

Михусь вскоре вернулся с двумя наполовину расплёсканными вёдрами. Одно у него очень маленькое, другое – огромное. Несподручно таскать воду, тем более метров на сто пятьдесят, – перевешивает, гнёт человека набок. Дышал Михусь тяжко, воздух обрывался с губ.

«Хиляк», – подумал сначала Афанасий Ильич.

Присмотрелся, когда Михусь, с трудом разбрызгав воду, старчески деревянной, сломленной поступью потрусил назад к Ангаре.

«Наверно, всерьёз болен и неразвит парень. К тому же совсем ещё молоденький, лет, кажется, двадцати двух. А мы его гоним и подхлёстываем».

Фёдор Тихоныч, с двумя продырявленными вёдрами на коромысле, тоже метался туда и обратно и поливал стены избы со стороны ещё относительно далёкого, но в настырной злонамеренности подступавшего с двух-трёх направлений огня, поминутно взбодряемого неугомонным Задуем-Задуевичем. Казалось, что огонь брызгал, если не сказать, выстреливал, искрами и раскалёнными угольками.

Имелись в Единке летний водопровод, насос которого был вывезен в Новь, и несколько колодцев по улицам, в которых и набирать бы воду. Однако, оббежав ближайшие, Фёдор Тихоныч был чрезвычайно раздосадован: остовы с кровельками двух уже сгорели и обвалились, а ещё два сплошь завалены хламом, чурбаками, досками. Пути Афанасия Ильича и Фёдора Тихоныча, позволившего себе краткую передышку с полными вёдрами, которые опустил на землю, а дырочки прижимал пальцами, на несколько минут пересеклись, и оба едва не враз заговорили о воде и колодцах.

– Понятно, люди покидали село навсегда и наверняка поступили по задумке: если не нам, так и никому, – высказал предположение Афанасий Ильич, не переставая лопатой отбрасывать землю в разные стороны.

– Нет, нет! Местная пацанва, скорее всего, набедокурила из хулиганских побуждений. А взрослые – я видел, самолично видел, уважаемый Афанасий Ильич, – кланялись, когда переезжали. Кланялись и колодцам, и избам, и огородам, и кладбищу, и церквушке, и дорогам, и Ангаре, и лесам, – всему, на что глаза натыкались и что было дорогим и родным. А в глазах – слёзы, отчаяние, растерянность, у мужика ли, у бабы ли, – у всех повально. Вы бы видели, вы бы только видели! Старухи и старики, а с ними заодно и кто помоложе, на колени опускались, крестились, клали земные поклоны. С иконами прошли, а точнее, пробрели, как колодники, по селу, кланялись и просили… просили… Что бы вы думали? Прощения у Единки просили. У Ангары, у тайги, у земли – у всех своих кормилиц и защитниц просили прощения, что не уберегли, что бросают-таки. А до того ведь надеялись, что беда стороной обойдёт Единку и селян. Не обошла. Угадала тютелька в тютельку. В сердце каждого. Эх, не надо бы вспоминать! Сердце и без того ноет болью и стонет стоном: ещё на горке рассказами растравил, разбередил его, застарелые болячки расшевелил, сковырнул. Ну да ладно: чего уж теперь! А колодцы… колодцы… вот чего я вам скажу… если не пацанва, то пожогщики. Они, они!

Он склонился к уху Афанасия Ильича, хотя Петруня и Лысый находились довольно далеко и были заняты тушением.

– Пожогщики, ироды, уверен, спалили и завалили колодцы. Спалили те два – ладно уж: как-никак их теперешняя работа – уничтожать, а завалили, уверен, из вредности, из дури пьяной, из злобы и зависти, что люди в Единке жили, любому с ходу понятно, хорошо, счастливо, в достатке. Вы уже присмотрелись к пожогщикам, послушали их речи? Ведь какие-то все трое явные тюремщики, зэковцы, наверное, расконвоированные и ныне отбывают срок на химии. Здесь, к слову, недалече располагается крупный лесохимический комплекс, – верно, оттуда они присланы. Порядочные-то люди разве согласились бы сжигать избы, губить село? А падшему человеку – всё трын-трава. Одно слово – архаровцы!

– Нет, нет, Фёдор Тихоныч, мужики, кажется, ничего, – безостановочно продолжал размахивать лопатой Афанасий Ильич. – Не совсем, видно, пропащие и отпетые. Увидели Саню с Катей, как разбирают они кровлю, поговорили с ними, так, видно, что-то и ёкнуло у них в груди, совесть, думаю, заговорила полным голосом. Смотрите, до чего самоотверженно тушат самими же затеянный пожар. Да, да, настоящие мужики. Поверьте! И тут, понимаете ли, такое дело: не просто тушат, а, точно бы в бою, отстаивают избу. Чужую, заметьте. Впрочем, про бой не мне вам, фронтовику, рассказывать. Нет, простите, Фёдор Тихоныч, но не могут. Никак не могут.