Краеугольный камень

В таких чувствах, переходящих в мысли, и с такими мыслями, переходящими в чувства, постоял, секунду ли, другую ли, третью ли, Афанасий Ильич перед уныло и рассеянно склонённым над рулём стариком. Но не позволил нерешительности, сомнению развиться и овладеть его волей и желанием:

– Я живо, живо, Фёдор Тихоныч!

И он несоразмерно широко отмахнул рукой, словно бы отогнал остатки нежелательных, но настырно цеплявшихся чувствований и соображений.

– Помочь надо – поймите! Хотя бы чем-нибудь, хотя бы немного. Мы же – люди!

И, не дожидаясь ответа, побежал.

– Вот так так. Как говорится: не успели отъехать, а уже – тпру-у, коняга: прибыли, родная, распрягайся. А коняге и в радость: травку пощиплет, подремлет. Гх, гх! Н-да.

Фёдор Тихоныч заглушил мотор, в качкой неторопкости выбрался из кабины, потоптался, помялся, поворчал, побурчал:

– Хм, мы же – люди. А кто ж мы ещё?

– Вот те раз и вот те тут же два с привеском: подивил, так подивил. Куры, не слыхали? Нет! Ну и славненько.

И, заприметив тут и там новые пыхи пламени и ощутив более властные и энергичные до натуженности напоры Задуя, скоренько направился своими старческими, тряскими, припрыжками к окружаемой отовсюду пожарищем птахинской избе.

Глава 38

Афанасий Ильич тем временем разглядел в оконном проёме с выломанной рамой тех трёх мужиков-пожогщиков, которые в этой ближайшей к птахинской усадьбе избе сидели за накрытым немудрящей снедью столом с огарком свечи, с початой бутылкой «Столичной» и шумно, горячо, вперебивку, обильно пересыпая речь ругательствами, разговаривали.

Афанасий Ильич всунулся в оконный проём:

– Эй, мужики, выходите! Живее! Прошу! Ваша подмога до зарезу нужна!

Затихли, пошептались, и вышел лишь один, ссутуленно-долговязый, с перекошенной в очевидной брезгливости и высокомерности губастой, подпухшей мордой лица. Видимо, он был за старшего, бригадиром. С высокого крыльца не без удовольствия и дерзости сплюнул хотя и не в самого Афанасия Ильича, но с явной задумкой, чтобы угодило как-нибудь оскорбительно вблизи него.

– Чё надо, мужик? Не видишь, на, трудовой народ отдыхает? Жечь и ломать, думаешь, не труд? Ты вон там на горке несколько часов торчал, прохлаждался, лясы точил с партейным дедком из леспромхоза, сам вырядился в беленькую рубашечку, галстучек нацепил на бычью шею, в пиджачке моднячем выпендриваешься, на брючишках клёшем стрелочки жёнка навела, ботиночки начищенные, всё одно что облизанные, руки беленькие, харя выхоленная, протокольная, кирпича просит, а мы в кирзачах, в робе, в поту вонючем, грязные и вшивые, в драных портках вкалывали, как папы Карлы. Да уже которую неделю. Ну, чё надо, джентльмен? Онемел, на?

– Всё сказал, оратор? Прополоскал свою гнилую утробу? А теперь угомонись и слушай сюда, пока я тебе не накостылял. И сжигать, и ломать, не спорю, – труд, и труд немалый, труд нужный, если, конечно, одобрен обществом. А потому обещаю тебе: ещё пару деревень спалишь, – за трудовой героизм орден вручу тебе.

– Го-го-го! Орден имени Ваньки Сутулого?

– Бери выше: имени самого Вась Васича Хрюшкина, аж целый орденище. Да не на грудь – самолично в пятак вклепаю, чтобы долго и гордо сиял он на твоём рыле.

– Чё за базар? Вклепает он! Юморишь, кабан закормленный. Чую, что мент ты поганый. Или шишка партейная? Колись, на.

– Хватит балаболить! Отдохнёте, парни, потом, а сейчас надо помочь вон тем ребятам, – отстоять их избу. Кровь из носу, а надо, чтобы молодым она досталась… а не огню и воде. Хватайте вёдра, лопаты, топоры, багры, – что имеется, и – живо за мной! На войне как на войне, – точка!

– Ряху отъел на государственных харчах, так можешь направо-налево вертеть, командовать, на? Не один ты тут такой смекалистый и совестливый. Мы, на, и без твоих указаний скумекали уже давно: надо подмочь братану мариману с его шмарой. О том и базарили за бутылкой, на, чая, – осклабился он кривоватыми прокуренными зубами и дырками от них, видимо, полагая свои слова о чае из «Столичной» остроумной шуткой. – Ты чё, шишка городская? Или всё же ментяра? Чё вынюхиваешь в этой дыре? Сказал: колись! Ага, молчишь! Забздел? Впрочем, мужик, городской ты, не городской, мент, не мент, хрен тебя знает, а партейный – точняк, бля буду. Я вас, партейных, за версту вижу: выхоленные, припараденные, с белыми, но заграбастыми ручонками, обязательно с четырьмя буркалами, и коню понятно, что для солидняка, на. Кстати, а где твои очочки, профэссор филантропии? А-а, галопировал сюда и обронил! Слухай, джентльмен, а может, плакатик, пока мы собираемся, намалюешь: «Кто не работает, тот не пьёт»? Го-го-го! Ну, давай!

– Всё, остатки своего дерьма выполоскал? Может быть, и правильно сделал: легче будет пожар тушить. Больше, вижу, нечего тебе сказать. Как тебя, такого речистого и бойкого артиста из погорелого театра, зовут?

– Ну, Петькой, на, и – чё?