Краеугольный камень

– …Но радость жизни, и немалая, всё-таки осталась в Галинке, – в двух дочерях и в подраставшем сыне Сане была она. Иначе совсем пропала бы бабонька, как у нас говорят, скукожилась бы. Дочери, Настя и Клава, к той роковой поре уже взрослыми бабами были – замужем, по дитю у каждой, своими избами, хозяйствами обзавелись. Мужики у обеих ладные: работящие да мастеровитые. Оба, к слову, в Колиной бригаде трудились, – думаю, он и присмотрел их для дочек своих ненаглядных, потихоньку свёл. Я не сказал, как он сам-то умер? Да-а-а, воистину не смирились моя душа и разум, что нет его с нами и никогда уже не будет. Знаете, иной раз идёшь по улице, задумаешься и вдруг слышишь: «Эй, Тихоныч, здоро́во живёшь! Погодь, дело есть». Так любил сказать Николай. Обернёшься, поозираешься – нет как нет моего дорогого товарища, другие люди своей дорогой следуют. Вот потому и не тянет меня проговорить «умер», и – даже подумать, что нет и не будет его с нами. Ушёл он в мир иной едва не тотчас после похорон сына. Лёгкое у него было пробито багром, позвонок расколот, заражение крови обнаружилось да застудился страшно. Всё в жару, в бреду, в беспамятстве лежал в нашей районной больничке. Галинка, дочери и я при нём посменно или вместе поддежуривали. Услыхал я там в коридоре шепоток: «Вот и хорошо, что Птахин не разумеет ничего, в беспамятстве. Уж, что ли, помереть бы ему скорейче. Лучше, пожалуй, и не придумать для него». Два ли, три ли дня протянул. Думали, так в бессознании и уйдёт от нас. Ан нет. Перед самой-самой смертынькой неожиданно очувствовался, движением глаз осмотрелся, призвал к себе Саню, тогда ещё пострела, подростка. А паренька не было в больничке. Галинка говорит Николаю, что сын дома уроки делает, за хозяйством присматривает, скот поит, кормит. Завтра, мол, подвезём. Однако Николай потребовал, чтоб немедля прибыл сын, даже рассерчал вроде бы. Что ж, пришлось мне гнать на газике в наше село. Доставил Саню. И Николай, уже на каплях сил и дыхания, успел сказать ему: «Избу родовую, сынок, береги. Ты отныне хозяин и голова». Что-то ещё хотел молвить, кажется, Галинке, потому что к ней голову повернул. Да грудь уже переставала дышать – подёргивалась лишь, жизнь стремительно истаивала, единственно губы его, корковатые, уже в прозелени, потянулись, потянулись. Мы поняли и подивились: улыбнулся ведь! И, кажется, успел каким-то чудом шепнуть «прости». Да, успел. Уверен, что успел. Коля, это же Коля! Сам Птахин! Кровь птахинская. А она ого-го, что такое! Понимаете? Понимаете, конечно. И – отошёл наш Николай Михалыч Птахин навек с этой улыбкой и словом. Что ж, всем то же самое уготовано. Кто-то сказал: жизнь – отложенная до поры до времени смерть. Философическая красивость, оригинальничанье, а в общем-то заумь. Но, однако же, воистину: жизнь и смерть – неразлучные сестрицы. Одна у другой попеременке в компаньонках, в заговорщицах, в подельницах. Но всякие такие рассуждения по большому счёту – от нечего делать, от праздности. А истинный человек – он живёт полной грудью, полным махом чувств и поступков, бьётся за лучшую долю, за счастье своё и близких, за благополучие своей земли и родины. Когда же при таких раскладах думать о смерти, поминать её? Некогда и не к чему. Если же по-простому: живым – жизнь и – точка! А вернее – многоточие. Впрочем, довольно софистики и красований. Заканчиваю: птахинское житьё-бытьё мало-помалу утряслось, горе запряталось глубоко в сердце. Да и как иначе? Жизнь берёт своё. Саня закончил школу, поработал в бригаде, был призван на флот. Ну-с, вот-с, сами видите, уважаемый наш гость Афанасий Ильич: отслужил парнище честь по чести. Аж три годочка в морской пехоте. Да на самом Тихом океане. И, казалось бы, нет, чтобы подыскать себе местечко полегше, где, может, даже в городе, – свет-то большой, повсюду рабочие руки потребны, страна прёт и прёт к высотам, раздвигает пределы возможного и невозможного. Сколько таких знаю – не вернулись после службы или учёбы в Единку, в район, к таёжной нашей жизни. Что ж, понятно – дела житейские, прозаические: рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше. Не тут-то было с птахинской породой: прибыл Саня дембелем на родину. Да не для форса, щегольства, понятно, прибыл-то, не для того, чтобы повыкаблучиваться и покрасоваться в военной, необычной для наших таёжных местностей форме, значками да погонами посверкать на людях, перед девушками и парнями, поотлёживаться после службы нелёгкой, а он с ходу, с поезда, с автобуса, ведь часа четыре назад или чуть более прибыл, да, да, именно с ходу – как в бой, как – на крепость вражью. Так-то, братцы: избу родовую спасает, наказ отца исполняет. Галинка как-то раз ещё нынешней зимой сказала мне, что Саня в письме прописал строго, едва не требовательно, чтобы дом в Единке сберегла во что бы то ни стало, не позволила сжечь, разорить, затопить, а он в мае прибудет, разберёт его до последнего брёвнышка и камушка и перевезёт на новое место. Попросил в письме, чтобы от квартиры отказалась: где прадед мой жил, где дед мой родился, прожил целую жизнь и откуда ушёл в мир иной, где отец и я с сёстрами и братом появились на свет и выросли, где вы с отцом поженились и жили, там и будем дальше жить-быть, хотя и на новой земле. Велел ей подать в сельсовет или в леспромхоз заявку на участок под строительство. Докладываю: заявка получена, – рассматриваем. Скорее всего, землю выделим. Всё одно парень вскорости женится, – пусть строится. Если судьбе не угодно будет поставить родовую избу – выделим лес, стройматериалы: брёвна, доски, шифер, с плотниками подмогнём. От квартиры, к слову, Галинка не отказалась, – зачем? Какой-никакой, а свой угол у вдовы. Следует сказать, тогда слегка поёрничали мы с ней: надо же, судачили да лёгонько посмеивались, какой шустрый выискался – сам он, вишь. Сам-де с усам. Не оперился, а уже летать ему надо, да высо́ко и далёко. Молодой да ранний. Не надорвался бы. Потолковали в этаком духе и – подзабыли. А оно вон чего: как сказал парень, морфлотец наш, тихоокеанец, так и сделал. И, е-ей, ведь разберёт, вывезет и поставит-таки на новой земле… если, конечно, избе уже сегодня не сгореть. Пламя-то, смотрите, хлещет повсюду, во все стороны, с Ангары хотя и помалу, но беспрестанно надувает ветром-ветерком. Ведь речная долина у нас тут середь гор и сопок, то же самое, что труба, только огромадных размеров. Продувы, сквозняки, вихри бывают такие, особенно на стыке сезонов, как нынче, что у иного прохожего головной убор срывает, а кое-кого могёт и с ног сшибить. Ладно, не будем о грустном. Может, парню и повезёт. Хотя, знаете что: ближе к ночи ветер у нас тут всегда только крепчает: тепло с хладом сталкиваются, порождают, как говорят синоптики, движение воздушных масс. А ноченька – уже вот она, любезная, уже тут как тут. Чую, случиться сегодня широким и коварным дыхам от Ангары, особливо во-о-он от того распадка на противоположном берегу. Его и сам ветер, дующий оттуда, прозывают Задуем-Задуевичем. Впрочем, наше дело маленькое: что мы можем? Супротив Задуя нечем человеку, так сказать, отдувать. Он – стихия, его не передуешь, как ни пыжься, и мы для него те же муравьишки. Что ж, поехали? Пора.