Краеугольный камень

Внезапно точно бы опамятовался, очнулся – скулил, рычал ругательствами: а ведь всё же не усмирить, не побороть стихию! Неужели непонятно? Огонь вражьими полчищами рвался к Птахиным, ни вправо, ни влево, мерзавец, не заворачивал, не разделялся рукавами на другие направления, чтобы хотя бы как-нибудь так обок, понизовьем села двинуться, оказаться поближе к берегу Ангары, где мало строений, а главное, гущиной, точно бы стеной, стоит уже пышно зелёная, цветущая черёмуха. Но нет, именно на Птахиных упрямо воротит огонь всю свою губительную мощь. И можно подумать, что кто-то всемогущий, злокозненный поставил перед ним цель – уничтожить усадьбу.

– Ну уж нет! Ну уж дудки тебе, любезный наш гость! – размахивал, колотил Афанасий Ильич превращавшимся в тряпку пиджаком.

Из тьмы, как из омута, вынырнули двое – Петруня с Лысым. Следом развалко подбрёл дебелый, зачем-то позёвывавший, в очевидной притворности, Михусь. Остановился в некотором отдалении, – вроде как посторонний он, вроде как проходивший мимо зевака.

– Хы-ы-ы! – неожиданно и едва не кличем боевым, но в хрипе, если не в стоне, вырвалось из груди Афанасия Ильича.

– Мужики… мужики… – что-то, то ли радостное, то ли призывное, но никак не командное, не распорядительное, хотел, но не смог, сказать Афанасий Ильич.

Сердцем понял: как хорошо, как обнадёживающе звучит, почти что поёт само по себе это простое русское слово – мужики!

Му-жи-ки-и! – так бы и запел.

Лысый без слов и оглядок и не взглянув на Афанасия Ильича, стал отмахивать, и умело, расчётливо, косой по ещё не горевшей траве, пресекая накатывавшие наскоки огня к забору и к грудам какого-то бытового, хозяйственного хлама. Петруня, тоже умело, расчётливо, орудовал то лопатой, забрасывая пламя землёй, то, штыком вогнав её в землю, – топором, с одного замаха ссекая сосёнки. Тут же отбрасывал их подальше, копьём запуская.

Один Михусь стоял с ведром, минуту-другую, сонно, равнодушно пялясь то в ту, то в другую сторону.

Петруня, в очередном разгибе метнув на Михуся нечаянным взором, на мгновение замер, недоразогнувшись. Тот перехватил его взгляд и как бы в деловитости, даже в спешке зашевелился своим малоповоротливым туловом, качко шагнул вперёд, но тут же назад:

– Петруня, а где воду-то брать?

– Михусь, у тебя, чё, на, сообразиловка вконец завяла? Ширинку распахни – и давай туды-сюды поливать из своего мочепроводного вентиля! – осклабился Петруня.

Вдруг выпрямился с подпрыжкой и зыкнул, замахнувшись в сторону Михуся топором:

– Скачками, козлина недоенный, к Ангаре! Эй, эй, стоп: а где, мать твою, второе ведро, то, что большое?

– Не видел второго, бля буду.

– Я-те дам «не видел»! А «бля», не торопись, орёлик, – успеешь заделаться. Скачками за ведром! И чтоб через минуту был здесь с водой, на! Если не отстоим избу – я из тебя котлет и жаркое на закусь наделаю. Лысый, поможешь освежевать Михуся?

– А что, помогу, Петруня. Для тебя, если чего, хоть себя освежую и пожарю. Мяса на Михусе до фига, вот только бы дерьмом и козлом оно не воняло.

– Вымочим в десяти водах с уксусом. Отварим-обжарим-поперчим, на. Михусь, шланг, ко мне!

– Э, братаны, вы чё? – попятился и, запнувшись о кочку, грохнулся оземь Михусь.

– …через плечо, вот чё! Одна нога здесь, другая там, падла!

– Понял, понял!

И сначала на карачках, почти ползком, потом – на полусогнутых, пригнувшись. Наконец, побежал во весь рост и мах. Ринулся прямиком через огонь и дым, потому что гораздо ближе было.

Афанасий Ильич хотел, но, вымотанный, опалённый жаром, не смог улыбнуться, лишь мягкой покачкой головы обозначил свою благожелательность:

– Верно сказал ты, Петруня: отстоять избу. Мы сейчас – на войне как на войне. И с такими мужиками, как ты и твой товарищ, обязательно отстоим. Смотри: а вон ещё один мужик среди нас – птахинскую избу окатывает из вёдер фронтовик Фёдор Тихоныч. Не можем не отстоять.

– Будя языком-то чесать, начальник, – в напыженной хмурости усмехнулся Петруня, однако голос его податливо покачивался, выдавая истинные чувства. – Кажись, не на митинге мы с тобой. Глянь, слева от тебя раздуло огонь, вот-вот, на, хватанёт забор с поленницей!

– Я его сей миг самого хватану, мало не покажется!

Афанасий Ильич нисколько не обиделся недружелюбию и надменности Петруни. Напротив, хотя и груб, не отёсан этот, по всей видимости, отсидевший, ломаный мужик, и социально далеки они друг от друга, но, надо понимать, узловое и радостное, перекрывающее многое что остальное, возможно, наносное, случайное, несправедливое, – оба они в эти непростые минуты, и товарищ его Лысый, и Фёдор Тихоныч, и Саня с Катей, все, все они живут и дышат единой мыслью, единым порывом души, единым нравственным чувством, которое, очевидно, именуется заботой, ответственностью, долгом. Но, может статься, – и как-нибудь выше, значимее. Кто знает!

Казалось, неукоснительно исполняя команду, Афанасий Ильич метнулся к забору с поленницей, перехватив на ходу протянутую ему Петруней лопату. Полетели шматки дёрна и суглинка в огонь. Тут сбил его, там прижал.

«Ничего, отстоим! Где наша не пропадала!»