Краеугольный камень

– Эй, хва базарить… начальнички! – прикрикнул Петруня, запуская копьём очередную ссечённую сосёнку, но так, что она полетела если не в самих собеседников, то небезопасно близко обок. – Льни-ка, дед, вон туда воды! Да живее шевели мослами, чёрт сивый. На горке не начесался языком, на?

Фёдор Тихоныч изобразил для Афанасия Ильича в самоирочной весёлости говорящее лицо, шепнул:

– А что, может быть, вы и правы: настоящие мужики. Вот такие люди, решительные и напористые да бессребреники, мне во всю жизнь по душе. Больше бы таких, а то – протухаем, киснем, из пустого в порожнее переливаем. Наверное, напраслину я понагородил вам про них, нафантазировал, дуралей. Что ж, химики, не химики они, грубияны, не грубияны, а главное – люди с живой душой. К тому же люди они, вижу, крепкой породы. Правда, паренёк у них хлипковат, явно хвор. На том бывайте, любезнейший Афанасий Ильич. – Неожиданно и улыбчиво подмигнул: – Пиджачок-то не жалко?

Афанасий Ильич отмахнулся рукой, тоже в улыбчивой, но сморщенной самоиронии, и замахал лопатой с нараставшим усердием, которое переходило минутами в рьяность, словно бы побаивался, что Петруня снова одёрнет.

Старик посеменил с вёдрами к Петруне и ещё издали поинтересовался:

– Куда, добрый человек, говоришь, льнуть?

– Для начала, дед, – себе на язык. Остуди – вижу: раскалился он докрасна. Шуткую, старина, шуткую, на! Чё мигалки выпучил? Я вообще-то весёлый и добрый мужик, но заедает меня часом подковырнуть какого-нибудь хитромудрого пескаря и тем более прохиндея. Нет, ты, уверен, не прохиндей, но на пескаря с хитрецой тянешь. А льни, слышь, братан, во-о-он туда, повдоль поленницы. Нашего водоноса Михуся не дождёшься, только за смертью молодых посылать. Хе, нет: а вон и он нарисовался из-за бугра! В три погибели согнулся, бедняжка, под двумя-то ведёрками. А если мешок с сахаром или картошкой килов этак под пятьдесят на его хребетик забросить? Загнётся, соплями с кровью исхаркается. Да и шагу не шагнёт – коровой на льду растянется. Ну, шлангов и хиляков понародилось на земле русской! А ведь богатырями славилась Русь наша великая, – скажи-ка, старик. Эй, Михусь, ты чё, в штаны навалил: враскорячку ползёшь? Рви сюда с водой! Поливай, где и дед.

От поленницы и забора огонь насилу отбили, но он, беспрестанно раздуваемый и подгоняемый, втихаря, казалось, окружая, обхватывая в кольцо, пополз закраинами села на соседние с птахинской избы и застроенные дворы. Ко всему прочему, догорали и пыхали искрами пять-шесть плотно застроенных усадеб, стоявших хотя и в отдалении, на соседней улице и в проулке, однако заборами и сухим бурьяном заброшенных огородов довольно и опасно тесно прилегали к Птахиным. И если ветер по извилистой единковской долине захочет пронестись в каком-нибудь замысловатом кружении, вихрями, то, понятно стало тем, кто тушил, отстоять птахинскую избу, пожалуй, не удастся.

Час, два ли не разгибаясь и бригадой пахали в одной упряжке (на ходу шепнул Афанасию Ильичу старик, чему-то радуясь), – счёт времени потеряли, да и не следили. Устали, вымотались, руки пообжигали, одежду продырявило огнём, с лихвой надышались гарью, – в горле скребло от дыхания, а голос осип. Пить страшно хотелось, однако никто не посмел отхлебнуть или плеснуть на лицо из ведра старика или Михуся, – до капли в огонь. Сам Михусь принесёт вёдра, а расплескать уже не может; кто ближе к нему оказывался – помогал. Падал парень в траву, отлёживался минутку-другую. Не подгоняли его, иной раз поглаживали по плечу: мол, крепись. Другой работы не предлагали, потому что понимали – такой слабый, задохнётся в дыму, обожжётся, а то и, обессиленный, потерявший сознание, упадёт в огонь, обгорит. Воду таскать – всё же свежим воздухом досыта дыши, воды холодненькой попей, лицо, как благодатью, спрысни на берегу.

Глава 41

Афанасий Ильич, улучив удобный момент, сказал Петруне на ходу:

– Слышь, надо бы освободить вашего парня от работы. Жалко человека: сам видишь – совсем плох он.

Петруня не отозвался, притворился, что не услышал. Но Афанасий Ильич заметил на его лице ломано-косым углом вздрогнувшую опалённую бровь, морщинисто и туго покривившиеся губы, но и – никак не дерзкий, никак не с вызовом, а как-то растерянно блуждающий и скорее мягкий, даже покорливый, чем просто беззлобный, взгляд. И отчего-то подумал: «Не иначе, чёрт с ангелом схватились в его душе. Наверно, так и промолчит».

Однако в один из необходимых роздыхов Петруня неожиданно обратился к приблизившемуся к нему с лопатой Афанасию Ильичу, – предложил посидеть, перекурить на бревне. Хмуро-блаженно задымив папиросой, заговорил с ним простыми словами, казалось, напрочь забыв своё любимое, разнузданное «на». И в голосе если не пропала вовсе, то отчего-то разгладилась хрипота. Ни единого грубого, бесцеремонного слова не услышал Афанасий Ильич.

«Все мы люди, все мы человеки», – припомнились ему чьи-то, не совсем понятные, но широко обобщающие слова.