Краеугольный камень

Утром в ржаном закуте,
Где златятся рогожи в ряд,
Семерых ощенила сука,
Рыжих семерых щенят…

– Хозяин, наверно, знаешь, утопил щенят. И если сил хватает дочитать «покатились глаза собачьи золотыми звёздами в снег», потом бродишь всё одно что поддатый. Дорог и людей в упор не зришь, запинаешься о порожки и камушки. Пробирает, прямо жуть. Вот то стихи, вот то слова! Но таких в книжках с гулькин нос. Если же, Афоня, толковать про твою любомудость… стоп! как ты сказал? любомудрость? Ладно, пускай будет любомудрость. Скажу тебе, что в мудрецы и праведники топать таким задубелым кентам, вроде меня, – только обувь понапрасну стаптывать. Дальше самого себя я уже и не уползу, и не смотаюсь, как ни чеши, ни сверкай пятками. Но кое-какая – личная! – любомудрость у меня давно припасена. Да к тому же на все случаи жизни. Слушай и запоминай покрепче, если, конечно, хочешь: кто не курит и не пьёт, тот здоровеньким помрёт. Каковская любомудрость с любомудостью?

– Ай, врёшь, Петруня! Прямо-таки и на все случаи жизни?

– Разоблачитель выискался! Что ж, колюсь: не соврёшь – не проживёшь.

– Опять наговариваешь, Петруня.

– Да кто ж из людей не врёт? И вы, коммуняки, вруны, хотя любите вырисоваться перед народом праведниками и чистюлями. Но я знаю вас, чертей перекрашенных и перекрещённых. Знаю – не щурься, Афоня, волчарой. Вашенская порода ещё та вральная и притворная, на. И хотя врёте нам, простакам, мягко и всё этак с колыбельными песенками, но спать жёстко и беспокойно, на.

– Не веришь в коммунизм, в светлое будущее? Совсем?

– Верь, не верь, совсем, не совсем, а, один бес, на, будет то по жизни, чего простые люди шибко захотят. Проще говорю: чего у них зачешется, то и почешут. И они сами, и всякие начальники. Вы их называете массой народной? Ну, вот, эта масса зашевелится, зашебуршится и сдвинется, сорвётся с места когда-нибудь, – вас и припрёт, наобум или с задумкой, не знаю. Припрёт к любой из первых попавшихся на глаза стенок. И придавит хорошенько, а то и вовсе расплющит, кончит, потому что злоба скопилась, обиды накипели.

Помолчал, покусывая губу.

– Но вот, скажу я тебе, чего мы, людиё-блудавьё, через минуту, через другую захотим, того, чую, и сам бог Саваоф не знает, не ведает. Масса-то массой, а голов-то с мозгой – уймища в ней, пойми ты. Короче, не верю я в теории и заговоры, в расписанные в тёплых кабинетах планы и проекты, а верю в людей. В простых людей. Но простой-то иной человек простой, но в башке у него чего там ворошится и щетинится, – мама не горюй! А если же каким горячим и запальчивым часом душа всколыхнётся, да не у него одного, – пиши, братишка, пропало с твоим коммунизмом, со светлым будущим. Или с капитализмом. Или с каким-нибудь другим дуризмом, – неважно, братишка. Простой народ никому и никогда не одолеть. Шишки жили и будут жить своим царством, своим государством, а народ – своим. Понял? Впрочем, тоже неважно.

– Брат Петруня, всё же мудрец, мыслитель ты, погляжу.

Тянуло Афанасия Ильича и дальше шутливо говорить с этим внешне смешным, шалопутным, кривозубым расконвоированным зэком Петруней, однако слова произносимые произносились иначе, по какому-то своему настроению. Звучали, казалось, из плотной глубины – тихо и прижато.

– Слышал присказку: мудрец – хитрец, да молодец? Вот и вся мудрость тебе, Афоня, какого мудреца ни возьми.

– Попробуй поспорь с тобой.

И вдруг, чаянно или нечаянно, взглянув друг другу в глаза, они неведомо отчего рассмеялись.

«Друг над дружкой потешаемся, что ли? Мол, пой-пой, соловушка, а я знаю, в чём правда жизни, меня на мякине не проведёшь».

Глава 44

– Но, видишь ли, – первым оборвав свой смех, неожиданно серьёзно и даже как-то строго сказал Петруня, – в каждой минуте жизни, когда-то вычитал я в старинной, замызганной книжке, своя, дескать, правда. В каждой, на! Своя, на! А вперёд, на всю жизнь, на годы вперёд, прописано в ней, нет и не может быть правды никакой. Потому как чего там будет и чего сплетётся, а чему, наоборот, расплестись, развеяться по ветру и сгинуть, – кто ж скажет? Бог? А кто видел и слышал его? Нет-нет, ясное дело, сказуны находятся среди нас! Чирик, чирикают или хрю-хрю, похрюкивают: рассуждают, предсказывают, да с важной мордой всезнаек. Но все они, эти речистые, певучие, самодовольные чирикальщики и хрюкальщики, – бля буду, словоблуды и врали. И не всегда, сам знаешь, высшего сорта.

Помолчал, с хитроватостью поглядывая на Афанасия Ильича. Тот раздумчиво, но с улыбкой на губах покачивал головой, не лез со своим словом, догадывался – что-то ещё важное прискажет Петруня.

И тот присказал: