Краеугольный камень

– Возможно. Впрочем, хорош про мистику и чертовщину, а расскажем, в конце концов, про то, что реально произошло. Конечно, помните, как я прогнал Люсю от себя, когда она сказала мне, что беременна от меня. Прогнал и – почти что забыл. А точнее, прикинулся перед самим собой склеротиком. Водярой, галдежом и гоготом компашек, а они сменялись одна за другой, тупо заливал и забивал память и чувства. Слова старушки о человеке хотел похоронить в себе, а лучше – вытравить, вышибить из себя. Хотел жить по-прежнему – весело, легко, приятно, с красивыми книжными мыслями мудрецов и пророков. Не скрою, Апостолом, вождём, едва ли не гуру, нравилось быть. И так бы – подольше, а лучше – всегда. Не выгорело. Однажды поутру нежданно-негаданно пришла ко мне Люся, попросила: подвези, пожалуйста, туда-то, срочно надо, чего, мол, тебе стоит. Действительно, ничего мне не стоило, к тому же моя прекрасная чёрная «Волга» у подъезда стояла, точно бы карета для вельможи. «Добро, – говорю, а в глаза её не смотрю, башкой верчу, – поехали». Едем. Она спрашивает, норовя заглянуть в мои глаза: «Я нужна тебе, Серёжа?» Уворачиваюсь от прямого взгляда, потому что… Понимаете, не то слово, что стыдно было, а мразью себя чувствовал. Отвечаю: «Нет». И притворно зеваю, но совершенно невыносимо и мерзко мучаюсь гудящей до треска с похмела башкой. «Вот и хорошо!» – ответила каким-то придушенным птичьим выкликом Люся и неожиданно стала улыбаться, но так, словно бы глаза у неё стали вылезать из орбит. Можно было подумать, что её пытали, мучили, а она наперекор своим истязателям одаривала их улыбкой. «Ты чего?» – спрашиваю мелко затрясшимся голосом. «Да так, ничего», – отвечает и силится удержать на лице улыбку, однако губы сбило вкось, щёку покоробило судорогой. Думал, заплачет, разревётся. Но нет: мотнула головой, забросила чёлку. И на тебе: снова улыбка. Девушка она была с характером, сильная. Мужественная она была. А умница какая, молодчина! Домовитая хозяйственница до абсолюта и идеала: приходила ко мне после моих пьянок и дебошев и молчком убиралась, стирала, гладила, а варила – пальчики облизывал я и народ. А какие нежные слова находила для меня, а с какой решительностью отгоняла от меня всякую сволочь, пьянь, обнаглевших нахлебников, – оберегала, нянкалась! Но что уж теперь. «Хорошо, – снова говорит она, и говорит ровным, ясным голосом. До чего ж волевая была! – Я не нужна: ничего не поделаешь, коли нелюбимой оказалась. А дитя… дитя, скажи, нужно тебе?» Я внутренне содрогнулся, сердце ударилось о грудь, подумал: «Опять дитя. Как со старушкой. Не-е, чему-то, да быть!» – «Ты что, дурёха, всё ещё аборт не сделала?!» – заставил я себя рявкнуть, чтобы напугать её, встряхнуть, поставить на место. Но сам себя уже почувствовал сорвавшимся в яму, чумею до того, что педаль газа, сцепления или тормоза под ногами не нахожу, руль не чую. «Сейчас, не иначе, врежемся в какой-нибудь столб или улетим под откос. Убьёмся насмерть, – вот и будем вместе. Но в могиле!» – лихорадочно думаю, но ещё не подозреваю ни на грамм, что не так, а по-другому всё одно навеки останемся вместе. Она отвечает спокойно, даже как-то величаво: «И не думай». «Не дури! На денег – оплати врачу. Хоть как, но вытрави. Мало? Ещё, ещё возьми!» И выдираю из карманов мятые красненькие и, обезумевший, пихаю в её руку, – не берёт, рассыпаются по салону. Злобно швыряю в её сторону. «Опять, – подумал, – красненькие! Старуха, не шали!» Ответствует моя Люся: «Прибереги, сгодятся самому: вольготно пожить любишь, – вот и поживёшь всласть». И тут же вдруг вскрикивает, но вроде как с кокетством, театрально: «Ой, тормозни, пожалуйста!» А проезжаем по ангарскому мосту, и хотя ни одной машины не видно, да не резон и не по правилам дорожного движения тормозить здесь без важной причины, тем более на самой горбушке». Но я не знал, что уже начали действовать для меня и Люси другие правила – не прописные, но неумолимые правила жизни и смерти. «Прошу, тормозни. Всего на минуточку! Дышать мне что-то тяжело: расстроил ты меня сильно, сердце скололось. Вдохну живительного ангарского воздуха и вернусь». «Ну ладно», – в притворном неудовольствии бурчу я, но сам надеюсь: отдышится, освежит разгорячённую головёнку – уговорю, сам и увезу в больничку. Оба вышли из салона, но я остался возле машины. Она же подошла к перилам, заглянула вниз и – вдруг… Обернулась с улыбкой ко мне и – точно бы пропела, мелодично, полным голосом: «Спасай, Серёженька, своего ребёнка! Его жизнь в твоих руках! А не спасёшь – век свой загубишь, убийцей быть тебе!» И-и-и – ух с моста в стремительную, полноводную нашу Ангару. Молодая – дурная, по сей день так думаю о Люсе. Впрочем, все мы молодые не всегда дружим с головой и действуем под минутным влиянием разбушевавшегося сердца. Ведь вгорячах совершила она этот поступок: меня хотела наказать смертно, навечно. Покарать, растереть, уничтожить нравственно. Но, однако, наверняка полагала втайне, и даже, подозреваю, была уверена, – спасётся, выплывет: ведь силёнками, семижильностью, сноровкой была одарена природой, к тому же спортсменка, в мастера готовилась по лыжным гонкам. Я хотя в мгновение ока подбежал к перилам, но как взглянул вниз – не буду скрывать, крепко трухнул: высота-а-а – жуть, погибель, безумие. Вижу: Люся вынырнула и давай хлестать руками по волнам. «Слава богу Иисусе Христе, жива!» – подумал я. Даже о нашем Боге вспомнил! «Прыгнуть? Не прыгнуть? Прыгнуть! Раз-два – полетел!» И хотя прискакнул я жеребчиком на месте, но нет, не прыгнул, не сиганул через перила. Кишка по-прежнему была тонка, поджилочки тряслись. Смотрю: оп – и нет как нет моей Люси, воронкой подтянуло её ниже под воду, но рука ещё трепыхается по воздуху, будто цепляется за что. Моей, – это уже я после сказал самому себе и по сей день так говорю. Моя она по всем статьям, по всем правилам, и по жизни, и по смерти. Судьба она моя. Ну, ладно, что дальше. Я промахнул по мосту скачка́ми вниз к берегу, прямо в одежде, в куртке ухнулся в воду, поплыл. Но куда плыть-то, братцы? Туда? Туда? А может, туда? Чёрт его знает! И ни души рядом: народ ещё спит, утро раннее-раннее, день воскресный. Одежда намокла – потянуло меня ко дну и на стремнину, к глубинам, холодом нашей сибирской, почти что байкальской водицы ноги и руки сводило и сковывало. Что делал – не помню ясно. Как выдрался из водоворотов, а они нешуточные на Ангаре, но я-то – морфлотец, силён и ловок, как очутился всё же на мелководье, – совсем, совсем не помню. Люсю, похоже, одолел и утащил на дно вертун. К тому же спрыгни-ка с этакой высоты – вряд ли не повредишь, не отшибёшь себе чего-нибудь, можно ведь и кости переломать, от удара о воду мозги может выворотить набекрень. А ещё – напорешься на топляк, на корягу, на трос, да и на чёрта самого. Не спасти было её! Точно, точно говорят: молодые – дурные. Когда малёхо осознал себя – сидел на берегу, камень, этакий увесистый, корявый булыжник, в руке сжимал. Помню, хотел хряснуть его о свой лобешник. Не хряснул. Потом куда-то тащился. Про «Волгу», мою красавицу и гордость, напрочь забыл. После узнал, что гаишники отогнали её на штрафстоянку. Очутился дома. Хиппари радостно подходят, тормошат, чего-то лялякают, трындят, по струнам гитары наяривают, ржут, умничают. «Будда, Будда, Конфуций, Конфуций, «Битлз», «Битлз»…» – щебечут и кривляются. А мне противно, гадко, и я только одно прошу – водки. Ещё водки! Ещё, сволочи, давайте! Подносят стакан за стакано́м. Наверное, не осознаю, но уже догадываюсь самой трезвой догадкой: придуманная и удобная жизнь, как песочный замок, рухнула, осыпалась под напором жизни и судьбы, – и я остался один на один. Один на один со своей бедой, со своим ужасом, и хотя не под смертельными, но под развалинами. Тоска дремучая и чёрная тучей ли, скалой ли накрыла меня, похоронила. Зачем ещё жить, перемещаться по земле, о чём-либо говорить, тем более спорить – не знал, потерял все свои привычные мысли, слова, позы, мечты. Чуть отрезвлюсь – одна и та же мысль выпирает и свербит во всём теле: «Ребёнка убил. Люсю убил».