Краеугольный камень

Вся компания затихла с приходом этого необыкновенного старика.

Пётр не без едкости, но тихонько спросил у Афанасия Ильича:

– Дед Мороз, ли чё ли?

– Он самый.

– А где Снегурочка?

– В отпуске: ведь май месяц.

– Ах, да, он же коммунист: партия сказала «надо», он ответил «есть».

– Точно так, братишка: коммунист, секретарь парткома в лесхозе. Но партия ему не приказывала избу поливать: сердце, знаю, у него беспокойное.

– Надо же, под Дедов Морозов уже маскируетесь, на! Во ловкачи!

Афанасий Ильич приставил палец к губам:

– Тсс-с, вояка и матерщинник. Слушай, что говорит Фёдор Тихоныч: его слова дурному не научат. Он, пойми, такой же человек из народа, как и мы с тобой. Мужик. Просто мужик. Но идейный.

– Есть, партия, «тсс-с» и слушать.

Мужики прислушивались к едва ли не молитвенным шепоткам Фёдора Тихоныча. В какой-то – даже Пётр – невольной почтительности, точно бы ученики, не перебивали его, ловили каждое слово, каждый вздох. Когда же он замолкал, напрягались слухом и чувствами: что он ещё скажет, как поведёт себя? Не колдун ли он, не оборотень ли, наконец?

«Ходу назад нету», – долгими и назойливыми эхами отзвучивалось в груди Афанасия Ильича. Однако «Единке сгинуть» он не допустил в себя.

Прислушивались и приглядывались мужики и к избе Птахиных, к стукам и скрипам с её редеющей, издырявленной кровли. Там безостановочно и бодро работали Саня и Катя. И у них пока что получалось по задуманному: жесть уже почти что вся была снята и сброшена во двор. Взялись ребята за стропила и перекрытия. Саня орудовал то ломом, то гвоздодёром, то кувалдой – просохшая на сто рядов, в родственной спаянности прижавшаяся одна к другой прекрасная неподсоченная древесина ворчанием, хрипами, а то и вскриками, едва не человеческими, трещала. И казалось, что бранилась, чертыхалась: «Что ты, разбойник, разоритель, меня, старую, тревожишь, не даёшь поспать последним сном!» Но мало-помалу уступала, крепкая, добротная, покорялась силе и воле человека. Разъединялись друг от дружки доски, бруски и брёвнышки и – летели следом за другими вниз. Видно было, что Саня умён, силён, сноровист, наторелый. И упорством одарён сполна. Он беспрестанно дыхом выпаливал, видимо, наседая в сплочённых с Катей усилиях:

– Раз, два – взяли!

– Ещё разок, ещё, ещё!

– Теперь туды-сюды её!

– Паш-ш-ш-ла-а-а, зараза!

– Ур-ра!..

Сбросив вниз одну из самых увесистых бревенчатых стоек, которая долго не давалась и вымотала, он, смахивая со лба пот, крикнул:

– Эй, мужики, здорово живёте!

– Здоровее видали! – отозвался Пётр.

– Спасибо, что пожару по морда́м надавали! Родина вас не забудет!

– …а партия пятаком одарит, да прямиком в пятак, на! – счёл нужным отвечать по привычке грубовато Пётр, однако в его голосе невольно проскальзывали улыбчивые и даже искательные чувства. – Слышь, ты, братан, поменьше базлай, а лучше за барышней присматривай. Ветер дуряком дунет покрепче – ищи-свищи после. Если к нам залетит – пиши пропало, на.

Сергей тоже оживился – неожиданно расправился плечами и стал размахивать широко раздвинутыми руками:

– Эй, красавица, посмотри на меня: я тоже на флоте служил! Если что – поймаю. На руках буду носить.

Афанасий Ильич невольно поморщился, хотел что-то сказать Сергею, но – промолчал. Ему отчего-то стало досадно за него, он показался ему жалким и ничтожным, почти что таким же, каким встретил его несколько часов назад перед тушением пожара.

Пётр притворно замахнулся на Сергея кулаком:

– Сядь, дикобразина: молодочку перепугаешь, потом, чего доброго, не сможет родить дитятю!

– И верно, Петруня: забыл я, что страшный, как дикобраз из породы щетинистых свиней. Да и совсем с годами пустоголовым стал. Сдуру подумал: а вдруг для чего-нибудь ещё годен я в этой жизни? Дёрнулся, ан только шиш на постном масле припасён мне.

Сергей выжимал на лице улыбку, однако выходили бороздами неприглядные морщины.

«Он действительно жалок и слаб», – подумал Афанасий Ильич, отворачиваясь от обоих.

– То-то «сдуру»! И ещё, секи, братва, «подумал» он! – был неумолим Пётр. – Видели, мужики, фраера? «Годен», понимаешь ли, он, на! Сидел бы уж и в тряпочку сморкался… новорожденный буддачок. Или бурундучок? Чё лучше – выбирай!

Сергей покорно промолчал.

Глава 56

Афанасий Ильич неспешно и важно поднялся с коряги, рукой придерживая её, чтобы остальные сохранили равновесие и покой, и своей богатырской удалью навис над всеми:

– Довольно собачиться. Оба, как посмотрю, ещё те пацаны, если не младенцы.

– Каждый человек для чего-нибудь, но годен, – сказал Фёдор Тихоныч, зачем-то всматриваясь поочерёдно в глаза то Сергея, то Петра. – Человек – не пустое место: он с душой и умом, а значит, для чего-то и кому-то нужен. Простите, конечно, за несколько нравоучительный тон, но так я, тёртый и ломанный жизнью, думаю.

Пётр в столь присущей ему притворной рассерженности сплюнул под ноги и хотел, очевидно, высказаться резко и грубо. Однако Афанасий Ильич опередил – не позволил: