Край безоблачной ясности

— От Нептуна к Вакху, дорогие! — крикнула Шарлотта, щуря близорукие глаза навыкате, как у уачинанго, утопавшие в густой пене сморщенных век, и указывая на осененный хохолком старой пальмы бар, который полнился звуками гитар и звоном бокалов. Наташа привязала собаку к одному из столбов домика в деревенском вкусе, в котором помещался «Бали», и отыскала свободный столик. В час дня бар начинал наполняться людьми в купальных костюмах, попивавшими из высоких бокалов «Tom Collins» и «Plater’s punch»[168]. Трио гитаристов, непременная деталь мексиканского колорита, наигрывало приторные песенки. Все, кто хотел, чтобы их видели в Акапулько, приходили сюда в этот час, и бар «Бали» набивался до отказа. Последними появлялись аристократы с яхт и моторных лодок, носившиеся на водных лыжах с риском срезать головы пловцов. Шарлотта, Гус и Бобо пробирались к столику, занятому Наташей. Старая куртизанка отдувалась, окруженная группами потных молодых людей с высокими хохолками, засученными до подмышек рукавами рубашек и медальонами со святым сердцем на груди. Одна из этих групп теснилась вокруг какой-то девицы с гладкими крашеными волосами, которая непрерывно курила, не понимала намеков и просила помочь ей ослабить бретельки купальника.

— Вы видели Кукис и Хуниора? — спросила Шарлотта, садясь. — Честное слово, Наташа, раньше нужно было avoir plus de cachet[169], чтобы прицепиться к стольким миллионам. Представь себе, эта Кукис была продавщицей в парфюмерном магазине, а теперь, как видишь, бывает на всех наших parties и чванится своим Хуниором; ведь у него денег куры не клюют и к тому же он настоящий красавчик.

К столику подошли Гус и Бобо.

— Еще одна такая прогулочка по диким пляжам, и я отдам концы, Наташа, — простонал Бобо.

— Фу, до чего здесь стало скверно, — вмешался Гус, отряхивая пыль со своего полосатого халата. — Лет двадцать назад Акапулько был шикарнейшим местом. Никто тебя не знал, и ты мог в шесть вечера голышом бегать по Орнос. Никаких туристов, все нетронуто, девственно…

— А ты был юнцом, — сказала Шарлотта. — Ах, Гус! Это, конечно, не Канны, но в нашей паршивой стране скажи и на том спасибо. По крайней мере, видишь знакомые лица и можешь покрасоваться в обществе богачей. И потом, на что тебе жаловаться? В газетах пишут, что ты приехал сюда, что ты катался на яхте Хуниора, что ты был на вечере у Роберто Регулеса. А все это, к твоему сведению, выражается в девальвированных песо. Ты возвращаешься в Великий Теночтитлан, и тебя засыпают приглашениями, ты завязываешь связи и процветаешь, толстячок! Не порть себе кровь!

Гус облизнул соль с пухлых губ.

— Какой материализм, Шарлотта! Раньше в Мексике было немножко больше духовности. Интеллектуалы были интеллектуалами и не якшались с людьми из высшего общества. А теперь все перемешалось, художник корчит из себя светского человека, порядочная девушка выдает себя за синий чулок, и никто ничего не понимает. Мы просто на людей не похожи!

К столу подошли мокрые Кукис и Хуниор:

— Привет! Закажите нам три «алька-сельтер» и один «ромпопе». Мы сейчас вернемся. Море просто божественно! — И парочка, взявшись за руки, побежала к воде.

— После этого откровения пусть мне подадут двойную текилу, — вздохнула Шарлотта. — Что я вам говорила? «Ах, ах, море божественно!» Святой Пепитон Уамучильский! Comme elle est spirituelle celle-là[170], эта девица.

— Это единственный способ преуспеть, — сказала Наташа с тоскливым вздохом, не вязавшимся с ритмами тропической музыки. — Как начала Норма Ларрагоити? Или Сильвия Регулес? Tu le sais, chérie[171]. Обе они вульгарные женщины из среднего класса, которые подцепили миллионеров, говоря, что море божественно, и закатывая глаза. Мексиканцы не хотят иметь проблем со своими женщинами. Им нужны только дурочки, которые спокойны и всем довольны, раз есть деньги, и every now and then[172] ложатся, как трупы, безропотно принимать потоки спермы от самодовольных самцов…

Бобо и Гус встретили хохотом эту тираду, прерванную, когда Шарлотта, ни на минуту не забывающая блистать светскими знакомствами, помахала рукой, чтобы привлечь внимание Пимпинелы де Овандо, которая шла по Калете под красным зонтиком, куря сигарету. Там и тут мускулистые молодые люди строили пирамиды и боролись, поощряемые смеющимися глазками своих подружек на этот сезон, и среди них ее широкая плиссированная юбка походила на розан.

— Ну, к Пимпинеле это не относится, — сказал Бобо, прихлебывая кокосовую воду с джином. — Посмотрите, как она сохраняет достоинство среди всей этой швали! Чего только бедняжке не приходится делать ради куска хлеба!

Гус запахнулся в халат.

— И она еще держится за свою девственность, как будто в этом проявляется аристократизм. Честное слово, Бобо, это имело смысл, когда Мехико был деревней и все семьи были знакомы между собой. Но теперь, при четырех миллионах жителей! Никто не считает твои оргазмы.

Все четверо встретили Пимпинелу лучезарной улыбкой.

— Пимпи, дорогая!

— Ты ослепительно хороша!