Край безоблачной ясности

— …что ты на это скажешь? Я все думаю о людях, которые держат там свои сбереженьица, — ведь от этого кондрашка может хватить, правда? Только поклянись мне, что не напишешь об этом!

Журналист покашлял и обнял Кукис за талию.

— Нет, моя прелесть, мой долг охранять интересы публики. Неужели ты думаешь, что я смогу спать со спокойной совестью после того, что ты мне рассказала? У меня самого текущий счет в банке Роблеса! Нет, моя прелесть, нет. Честное слово, ты оказала услугу обществу. Благодаря тебе избегнут разорения многие добропорядочные семьи.

Наташа издали следила за маневром Кукис. За окнами, вдалеке, куда не доходили запахи песка, налипшего на купальные костюмы, и пота трех гитаристов, и обмазанных кремами тел, проносились, как негнущиеся марионетки, водные лыжники, а по другую сторону высились освещенные солнцем нагромождения штукатурки, черепицы и мозаики, цельные в своем беспросветном безобразии.

Кукис стала пробираться назад, к своему столику, задевая бедрами, обтянутыми купальником, голые плечи и спины.

— Раз нельзя говорить о политике, что было бы с нами, дружище, если бы не такие скандальчики, — сказал журналист одному из своих товарищей.

Чино Табоада, лежа на мате с тампонами на веках, подставлял свое грузное тело лучам вечернего солнца. В одной руке он держал highball, в другой — сигару, которую откладывал только для того, чтобы почесаться. На щиколотках у него были эластичные повязки, на голове красная соломенная каскетка. Загар оттеняла белая майка с факсимильными автографами знаменитостей. Симон Эфраим в полотняных брюках «слоновьи ноги» и желтом шейном платке оставался в тени. Родриго Пола, сидя в напряженной позе на плетеном стуле, играл соломинкой и настойчиво подхлестывал воображение.

— Ладно, — сказал он наконец. — Есть у меня сюжет для кассового фильма, но, возможно, его запретит цензура.

— Выкладывайте, — пробурчал Табоада, не меняя своей роскошной позы. У самой террасы, как крыльями птица, шелестело море. Тихо вечерело.

— Дело в том, что речь идет о лесбиянках… — продолжал Родриго.

— Ничего, — вмешался Симон, — это поправимо, сэньор, мы сделаем их максиканками…

Родриго рассмеялся с необычной веселостью. Наконец он чувствовал свое превосходство над средой. Он безотчетно припомнил две-три фразы Медианы на подготовительном, один-два жеста Нормы Ларрагоити, приглушенные смешки Хуниора, Пимпинелы, Бобо. Теперь он был уверен, что может над всем этим одержать верх. Когда Симон сказал максиканками, Родриго захотелось ответить: «святой дух, черный креп на дедушкином доме». Он охотно возобновил бы ту игру; ах, если бы ему вовремя сказали, что для того, чтобы восторжествовать надо всем и над всеми — над насмешливыми интеллектуалами, над ослепленными богатством красавицами, над деспотичными матерями, — нужно только знать новую механику новой игры. Ведь игра зависела от игроков: вступив в нее, нужно было со временем сделаться необходимым и самому повести ее.

— Еще бы, конечно, сеньор Эфраим, мы сделаем их мексиканками. Этим разрешается все: мы имеем общечеловеческую тему и в то же время местный колорит, который производит впечатление на иностранную публику. Две девушки, понимаете ли, выросли в разных условиях. Одна принадлежит к высшему обществу, другая из бедной семьи.

— Что надо для фестиваля! — снова пробурчал Табоада.

— Простите, вы уже можете считать, что у вас стоит на консоли Лев Святого Марка, — решительным тоном сказал Родриго. — Что станется с девушками? У одной есть все…

— У другой ничего, — вздохнул Табоада. — Она родилась под мостом, выхаживает братишек!

— Она сирота. Знаешь, Чино, есть один замечательный дом, который мы можем использовать. Мы придадим этим сценам самобытность и сэкономим на set[176].

Табоада пополоскал рот виски.

— Люди хотят реализма, Симон; прекрасно. Мы переплюнем итальянцев. Представь себе: трущоба, развешенное для сушки белье, судачащие кумушки, сутенер, атмосфера бесцельного бунтарства, детской преступности…

— Не забывай, что это будет цвэтной фильм. — Эфраим нетерпеливо подергивал ногой, с удовольствием чувствуя, как морской ветерок задувает в штанину и пробирается до колена. — Надо вставить что-нибудь красивое.

— На это у нас есть вторая девушка, которая живет в роскошном особняке, элегантно одевается и катается в шикарном «кадилаке», — сказал Родриго.

— Прелэстно! — Эфраим вытянул ноги, чтобы холодок поднялся выше. — Я все представляю. Большой салон, декорированный гладиолусами. Широкая мраморная лестница. Венэра Милосская на лестничной площадке. Это будет прэкрасно на широком экране.

Родриго встал и с блестящими глазами, переводя взгляд с Эфраима на Табоаду и с Табоады на Эфраима, продолжал:

— Что же происходит? Девушка из высшего общества катается с хлыщами в своем розовом «кадилаке»…

— Прелэстно!

— …она помешана на мамбо, устраивает в своем доме разнузданные оргии, когда папа с мамой уезжают по делам, начинает баловаться наркотиками…

Табоада сел на циновке.