Она включила зажигание, выехала на шоссе и помчалась в темноте на голубые огни порта, туда, где с пляжей к отелям поднимался поток открытых автомобилей, полных бронзовых от загара молодых людей в расстегнутых до пупа рубашках, в плавках, в чалмах из обсыпанных песком полотенец, с транзисторами, пущенными на полную мощность; туда, где у мола копошился народ: мулаты с зеленоватой кожей, пузатые негритянки, желтые дети, неудачливые рыбаки с нанизанным на бечевку жалким уловом, продавцы кокосовых орехов — все, сидя спиной к городу, лицом к морю; туда, где слышалось лопотанье американцев в соломенных шляпах, пестрых юбках, темных очках, с сигарами в зубах и кинокамерами через плечо; где горели неоновые вывески баров и отелей, пахло газом и тухлой рыбой, раздавались настойчивые автомобильные гудки, свистки полицейских и стоны пианол-автоматов; где высились новые, но уже обшарпанные здания с горделивыми фронтонами, заслоняющие лачуги с соломенными крышами, голых детей, тела, дрожащие в приступе малярии; где с пляжей для простого народа шагали к центру худые, изнуренные люди; где пестрели шерстяные купальники, из которых выпирали телеса, и лоснились разлезшиеся перманенты; где по пляжам, усеянным окурками и бутылками, среди замков из песка, оставленных детьми, бродили старые шелудивые собаки со слюнявыми мордами; где на маслянистой воде покачивались барки, а на берегу сушились водные лыжи, где рекой лились джин и ром, там-там-там, джин и ром, там-там-там, там-там-там, где повсюду, от Голубого пляжа в Копакабане до Бум-Бум, звучали тропические ритмы, там-там-там, и сплетались тела, и любовная судорога сводила члены; где полукружье белого песка и зелени было, как ноготь с пальцем, сращено с бетонным, пропитанным алкоголем, распродающимся на доллары Акапулько. Все это обдавало своим дыханием пылающие щеки Нормы, пока она мчалась на машине. Она остановила ее у какого-то бара: от топота ног, грохота бонго, звона стаканов и звуков пианино сотрясалась крыша из пальмовых листьев. Норма вошла и скинула туфли. Без партнера вышла на танцевальную площадку и на минуту остановилась, слегка расставив ноги, поводя плечами, прикрыв веки и приоткрыв губы, влажные от пота и косметики. Мускулистый, курчавый мужчина с густыми усами и раскосыми глазами взял ее за талию; Норма облизнула губы, прижалась к мужчине и обвила руками его торс.
— Ты не выпьешь?
— Еще как выпью: пусть на стойку поставят в ряд с дюжину «дайкири», «дайкири» frappé[178]
, — весело сказала Норма хрипловатым голосом.Танцуя, она брала со стойки рюмки и залпом выпивала их. Ритм бонго уже стал ее собственным, как бы от природы присущим ей ритмом, в котором она и двигалась, танцуя, от столика к столику, от рюмки к рюмке: остальные пары покинули площадку.
— Вот это по мне! — крикнула Норма, взвихряя юбки. — Пусть знают, что почем! Вот это по мне! Я осталась одна!
— Здесь есть кораблик, — сказал ей на ухо курчавый мужчина.
— Какой кораблик, малыш?
— Игорный притончик, только и всего…
— Ну что ж, в притончик так в притончик.
Лодка килем резала воду: за пределом контролируемой полицией зоны покачивалась белая яхта с фосфоресцирующими флажками. Норма, пританцовывая, поднялась по трапу. Плотный, краснолицый старик преградил ей вход.
— Это я, Макаракас, — крикнул курчавый.
— Come on, boy[179]
.— Деньги есть? — спросил Макаракас Норму.
Она остановилась как вкопанная, посмотрела в раскосые, застылые глаза своего спутника и расхохоталась; раскрыла сумочку и, выхватив из нее, швырнула ему в лицо три бумажки по тысяче песо.
— Возьми, дурак, и научись разбираться, с кем имеешь дело.
Они вошли в салон, где играли в рулетку; яхту слегка качало; Норма села за столик и спросила еще «дайкири».
— Здесь есть мороженое, хочешь? — подойдя к ней, сказал Макаракас.
Норма снова не смогла удержаться от смеха.
— Я жива, понимаешь?
— Само собой…
— И ни от кого ни завишу, понимаешь?
— Ну и девочка…
— И могу на всех наплевать, понимаешь, на всех…
— Вот это по мне, детка.
— Потому что я — самое лучшее.. — Норма поднесла руку к виску, потом повисла на шее у Макаракаса, не переставая смеяться, — …самое лучшее, что дала Мексика, понимаешь?
— Ну, конечно.
— И они все у меня в руках: Пимпинела, Родриго, даже тот, который уже утонул.
— Идем сюда.
Им открыл дверь худощавый, нервный американец с иссиня-черной бородой, в капитанской фуражке.
— Я хочу, хочу лимонное мороженое, — запела Норма, входя в обнимку с Макаракасом, босая и воздушная.